Чернокнижники

Кривда подошла к пустому ведру,

– И воды нет, я ж утром сама к колодцу ходила. Ах, растяпа, воду опрокинула, что ж ты, Уродушка, такая ленивая, мы бьемся, бьемся, а ты будто назло делаешь.

Уродушка даже не ответила. Она сидела в своем уголке и что-то перебирала.

– Кривда, – Петель вошел в избу, – нашла она узелок.

– Нашла так нашла, – Кривда села на лавку, вытянула уставшие ноги.

Звенислава молча взяла ведро и отправилась к колодцу.

– Пускай Урода криворукая идет, – крикнул ей вдогонку Петель.

– Я? – свысока произнесла Уродушка, – ты, дед, себя что ль не помнишь, кого работать заставить хочешь?

– Уморились, сил нет, – прошептала Кривда, – думала, полудница ударит, но в самую жару под кустиком пересидели, ягодок покушали.

– А мне почему не принесли? – спросила Уродушка.

– Много ягод на лугу, иди да ешь, боярыня, – огрызнулась Кривда, —Расскажу, как мы тебя нашли, мне скрывать нечего. Только водички хлебну, в горле пересохло.

Уродушка едва могла дождаться, пока Звенислава принесет воды, Кривда зачерпнула ковшиком, жадно выпила, вытерла рот.

– Сколько раз я себя корила: зачем мы в тот день с Петелем решили пойти длинной дорогой через лес. Но правда и то, что стоял чудесный осенний денек. Лес светился, пронизанный солнцем, листья тихо сыпались с деревьев, легкая паутина падала на лицо. Изба у нас была тесная и темная, кроме нас в ней жили еще и Петелевы родители. Некогда нам было переговорить друг с другом, побыть рядышком. Мы шли по тропинке и радовались осенней тишине.

– Вот тогда ты и сказала, – напомнил Петель.

– Что я сказала?

– Чует мое сердце, что если мы пойдем по этой тропинке, то найдем то, что изменит нашу жизнь.

– Нашли? – жадно вытянула шею Уродушка.

– А то как же! – воскликнул Петель и хлопнул руками себя по бокам. – Лежал на краю тропинки на увядшей траве сверток. И сразу бы мне подумать, почему трава поникла, да пройти мимо. А я как увидел дорогую ткань, сразу ухватил сверток, а из него раздался плач младенца. Ты, Урода, там была.

– Откинули мы край ткани, – продолжала Кривда, – и ахнули, – до того младенец был гадок и уродлив, что захотелось отбросить сверток в ближайшие кусты и никогда больше не вспоминать о находке. Но тут ребенок раскрыл огромную и жадную пасть и завыл. – Так завыл, что мое сердце материнское не выдержало. Ведь меня саму ждала дома крохотная дочка. И я подумала, ведь этот уродец тоже чей-то ребенок, – мать позаботилась, завернула его в пеленки и красивую ткань, положила у тропинки, чтобы прохожие нашли его и подобрали. И так мне жалко стало брошенное дитя, что я подумала, подберу Уродушку да буду растить ее вместе с родной доченькой. Ни одного перстенька, даже в голодный год не продали, сберегли. Но почему-то получилось, что сиротка брошенная села нам с отцом на шею, да еще нас и погоняла. Не работала, по дому не помогала, только лучшие куски за столом себе требовала.

Уродушка вспыхнула и прижала к груди узорчатую ткань.

– Мои родители важные люди, – прошипела она, гневно посматривая на Кривду и Петеля, – вы должны радоваться, что выпала честь меня воспитывать.

Петель сплюнул, резко махнул рукой, будто говоря: да ну тебя и улегся на печь.

Кривда вытянулась на лавке, подложила руку под голову и закрыла глаза, Звенислава полезла на полати, чтобы отдохнуть. В избе стало тихо, Уродушка обиженно надула губы.

Худоба и старик Данила сидели на берегу реки Еловой. Уходил хлопотливый день, солнце садилось.

– Мне нужно тебе кое-что рассказать, – сказал старик Данила. – Мои слова, возможно, изменят твою жизнь. Придется покинуть свой дом, может быть, погибнуть, не выполнив предназначенного. Готов ли ты, Иван Худоба?

Худоба пожал плечами?

– Не знаю, – честно ответил он. – Куда как просто сказать: да. Но из своей деревни я только два раза на ярмарку в город ездил и до того мне там показалось шумно, народу много, все кричат, толкаются. Рад был, когда дома оказался, и до того деревенька наша показалась мне милой, ласковой, как матушка родная, что даже Хвата и жену его болтливую Сороку я готов был обнять и расцеловать.

– Эх, Иван Худоба, не видишь ты дальше своего носа, оглянись, мир велик и так хорош, что душу за него положить не жалко.

– Как же не жалко, – воскликнул парень, – еще как жалко!

– И я был таким же горячим. – проговорил старик. – После того, как умерла моя жена, я много лет ходил по родной земле и не мог остановиться. Когда разбивал до крови ступни, просился в избу и отлеживался несколько дней. Однажды в своих странствиях я пришел на берег реки. Долго сидел на нем, смотрел на тихую воду. Сзади послышался шорох и рядом со мной на траву опустился человек. Какой-то он был странный, несуразный, очень худой, заросший волосами, с тусклыми, почти бесцветными глазами и проваленным ртом.

– Вырвался на часочек,– бормотал человек. – Хоть подышать. – Он зачерпнул горстью воды, вылил себе на голову, потом наклонился и начал нюхать землю, смял в пальцах былинку, лег на спину и уставился на облака.

– Бывало, часы бегут, а я их и не замечаю, а теперь каждою секундочкой дорожу.