Чернокнижники

И вдруг старуха расхохоталась, ее подбородок колыхался. Она выпрямилась и уставилась на меня, не мигая, за ее спиной что-то шуршало, поскрипывало, и развернулись черные блестящие крылья. С мерзкой усмешкой служанка смотрела на меня, и было видно, что наслаждается моим страхом. Когтистой лапой старуха подхватила узелок и новорожденную девочку и взлетела. Я выхватил меч и рубанул по одному крылу, оно хрупнуло, но ворон, заваливаясь на бок, скрылся за дальними елями. Кажется мне, Худоба, что это тот самый лес, и деревушка ваша на пригорке. Здесь я был много лет назад. Круг замкнулся. Может быть, живет где-то здесь старая горбатая женщина с молодой девушкой?

– Нет, старик Данила, я про таких не слыхивал.

Настала пора сева. Худоба вспахал свое поле, помог Петелю. Хват, ставший добрым и услужливым, дал парню в долг зерна. По деревне опять прошел слух, что в лесу видели лешачиху, а с ней молодого лешака. Мужики, наткнувшиеся на них, говорили, что лешачиха очень похожа на бабу, носит обтрепанное платье, косы у нее длинные, на голове платок. Женщина на лицо приятная, но кричит громко визгливым голосом, от которого закладывает уши, хочется бежать и больше никогда в лес не возвращаться. Лешачонок – высоконький и худой, волосы у него до пояса, как мочало, лицо покрыто рыбьей чешуей. Он не визжит, а бегает быстрей зайца.

– К чему бы это? – гадали в деревне. В былые годы, когда лешачонок был маленьким, редко-редко лешачиха показывалась людям на глаза, а теперь они не прячутся, будто хотят выйти, но боятся.

– Не к добру, – решили деревенские, – надо ждать беды.

Дождь сыпал и сыпал, затягивая лес и деревеньку серой дымкой.

– Тять, чего ты меня Худобой назвал. Был бы я Умныш, или Надежа, а то Удалец, куда как хорошо. Скажут ребята Худоба, мне и обидно.

– Сынок, это ты сейчас еле в избушке помещаешься. А родился, чисто холодянка, думал – оборотень. Рот от одного уха до другого, ручки, ножки как паучьи лапки, тронуть страшно, а голосок-то, к уху ладонь приложишь и то не услышишь. Мать твоя, Красава, все богатырей рожала, крепких, краснощеких, крикливых, а они и году, бывало, не проживут. Надорвала она, бедняжечка, свою душеньку, по каждому сколько слез пролила. А тебя родила, глянула и сомлела. Что ж худ, говорит, Худоба, да и только, мышь громче пищит, видать и он не жилец. Но старая повитуха сказала другое слово:

– Худоба твой, хоть с виду квелый, а дух в нем богатырский чуется, смотри, за жизнь как своими лягушачьими лапками цепляется. Будет он сильный и крепкий. Долгие года твоему Худобе предназначены. Вот так сынок. Ты глянь в окошко, торопится твоя красавица.

По тропке с кувшином в руках бежала тоненькая девушка. Она вошла в избушку, зеленоватые глаза радостно сияли, щеки пылали.

–Вот молочка парного вам принесла.

Девушка поставила кувшин на стол, села на лавку рядом с Худобой.

– Что Кривда-Правда поделывает? – спросил Докука.

– Позевывает, да с тятей поругивается. Дядя Докука, а ты знаешь, почему мамку Кривдой-Правдой зовут.

– Бабку твою, Звенислава, звали Правдой. Что она скажет, то и будет. Бывало, соберусь в лес за грибами, возьму большую корзину. Встретиться она мне, ужака, на пути.

– Куда навострился? – запоет ласково, а у самой глаза прямо зеленым огнем полыхают. – Зачем тебе большая корзина, взял бы лучше маленькое лукошко.

И верно, только на лукошко и соберу грибов. Жене моей Красаве, когда та по умершим детям плакала, говорила:

– Седьмой у тебя куда как хорош будет. Так и исполнилось.

Рассказывала бабка, что дар ей достался от вещей птицы.