Чернокнижники

– Виновата женщина – накажите ее, но дитя не трогайте, я ее от вас увезу.

Так девочка оказалась у меня.

Поселил ее в своем тереме, все для нее одной старался, яства заморские покупал, украшения драгоценные дарил, а она отворачивалась и плакала. Зашла к нам однажды переночевать горбатая старуха да так и осталась. Девочка привязалась к ней, ожила, развеселилась. Время шло, расцветала девочка, росла, глаза такой синевой манили – сердце останавливалось. И не видел я, как старуха за моей спиной начала заправлять всеми делами в тереме. До того дошло, что отдам я слугам приказ, а они к старухе бежали, спрашивали, как исполнить.

Пришло время, исполнилось красавице семнадцать лет, и я на ней женился, не смог никому отдать. Мало радости я знал. Редко своими ласками одаривала меня молодая жена, все чаще издали позволяла собой любоваться, а тут вдруг подобрела, своими ручками белыми чару вина вечером подносила. Изопью его и бревном под скамью качусь. Рассказал мне верный слуга, что бывает у молодой жены по ночам страшный гость.

Не поверил я ему. К вечеру, как обычно, вошла женушка распрекрасная ко мне, так и ластится, похохатывает, чару вина подносит. Глаза синие, прозрачные как два чистых озера. Взял я чашу, сделал вид, что пью, а сам зелье тайком под стол плеснул. Потом завалился будто пьяный на лавку, захрапел – стены задрожали. Расхохоталась жена, ударила торжествующе в ладони, убежала на свою половину.

– Вот, смотри, – старик сбросил рубаху. Его спина была в синих шрамах, тянувшихся от плеч, до пояса. – Видишь, как меня враг бил, а я его без жалости рубил мечом.

Старик замолчал, переводя дух. На его груди сиял золотой крест, украшенный самоцветными камнями.

– Что это у тебя? – полюбопытствовал Худоба.

– Крест святой, моя защита и опора. Княгиня Марья Потаповна своими ручками в дар поднесла.

– Что ты с женой сделал? – осторожно спросил парень.

Старик натянул рубаху, накинул тужурку на плечи.

– Взмолилась она, просила не губить, на колени упала. Из глаз синих реки слез лились, сказала, что носит под сердцем моего ребенка. Сколько лет мы с ней прожили, ни разу она не понесла. А тут… Ушли мы из города, все бросили, служанка горбатая отправилась с нами в путь. Жили, где придется, подаяние просили, чужими кусками кормились. А куда шли – сами не знали. И рад был бы я остановиться, но не мог. Однажды, уже была осень, очутились в лесу. И я подумал, хорошо бы здесь срубить избу и жить вдали от людей. Жена остановилась, упала передо мной на колени, а в глазах – мука смертная.

– Время мое подошло, дитя скоро на свет появится.

– Что ж, говорю, коли мое дитя в чреве твоем – родится оно зарей ясной, коли твоего полюбовника – ночью глухой.

Ветер рвал листья с деревьев, натягивал тучи на небо, стало зябко, служанка укрыла свою любимицу платком, а она стонала, кричала. Старуха расплела ей косы, сняла с шеи ожерелье из самоцветных камней, с пальцев перстни, завязала все в узелок. Ночью началась гроза, мы сидели под дубом, дождь хлестал, перуновы стрелы бело-синим освещали лес. И вдруг, в одно мгновение все стихло. Замолк дождь, улегся ветер, казалось, все звуки в мире исчезли. Жена моя ненаглядная разорвала тишину истошным криком и родила дочь – Ночь Глухую.

Я глянул на дитя и ахнул. Довелось мне видеть новорожденных младенцев, красных, с приплюснутыми носами и распухшими лицами, а девочка, еще и дня не прожившая, уже была красива. Черные ресницы ложились до середины нежных белых щечек, соболями тянулись к вискам ровные брови, пухлые губы алели лепестками мака. Как зачарованный смотрел я на дитя, не мог отвести взгляда.

Лицо жены осунулось, посерело, как дымка, укутавшая лес, потеряло прежнюю колдовскую привлекательность.

– Отдала я дочери свою красоту, – прохрипела жена, – пускай растет на слезы парням молодым, на позор старикам, а мужам достойным несет горе.

– Ну, нет, – крикнул я, – будет Ночь Глухая уродлива как сердце ее матери.

– Ах ты, косматый, – заругалась старуха, – чтоб ты словом своим подавился, чтоб оно тебе поперек горла костью встало, чтоб тебя, удавленника, леший за бороду таскал.

И вдруг дивное личико ребенка скукожилось, сморщилось и стало таким отвратительным, будто это было отродье оборотня.

– Проклятый, – лязгнула зубами та, которую я называл любимой, – жаль я верной мамки не слушала, давно надо было тебя отравить и в сырой погреб сбросить.

Лицо ее вытянулось, как у лошади, кожа стала темная и сморщенная, глаза уже не светились бездонной синью неба, а двумя темными омутами обещали погибель.

Поднял я меч свой, охнула от страха неверная женушка, да и застыла, уставилась на меня пустыми глазами.

– Что ж ты, подлый, жену до смерти напугал?– разохалась старая служанка.

– Все племя ваше колдовское извести надо, и ты к последней минуточке готовься, о делах своих мерзкий подумай.