Чернокнижники

Худоба поднял голову. Между двух заснеженных елей стоял высокий худой старик. Белые волосы спускались на плечи, седая борода доставала до пояса. Старик был в полотняной рубахе, меховой тужурке и лаптях.

– Вот дураки мы, в розвальнях приехали, – горевал Докука, – маловаты они. Ладно, подарки сложим, сами пешком пойдем. А знамо дело, попросили бы сани у Хвата, с ним, конечно, делиться бы пришлось, но и сани большие.

Старик сделал шаг вперед, Докука испуганно ойкнул и прижался к Худобе, старик подошел ближе, Докука застучал зубами.

– Мир вам, добрые люди, – тихим голосом произнес старик, – дозвольте посидеть с вами, передохнуть с дороги, издалека я.

– Из каких же лесов, Морозушко, – подвигаясь и, делая рукой приглашающий жест, спросил Докука. – Где твой ледяной терем, хоть одним глазком на него посмотреть. А правду люди говорят, что у тебя там и лавки, и ложки с мисками – изо льда, и печка ледяная, а топишь ты ее ледяными дровами, так, что по избе не жар, а холод идет, и на голову не сажа, а иней сыпется. А дозволь спросить, чего тебе вчера Вьюга с Метелью шубу не соткали, елкам и то богатые платья приготовили, а ты как мужик бедный в полотняной рубахе ходишь, да в старых лаптях. Сапоги самоцветными каменьями расшитые где оставил?

– Чего молчишь, Морозушко, а позволь узнать, что ты ешь, – не унимался Докука, – небось, снежки жуешь и сосулькой закусываешь.

– Ем я, что подадут. Вчера дала мне добрая душа ковригу белого хлебушка. Сегодня праздник большой, можно вкусным побаловаться.

– Да что ты, – обрадовался Докука, – то-то я думаю, чего мне работать неохота.

Худоба хмыкнул.

– Тихой была прошедшая ночь, даже вьюга примолкла. Все живое замерло и ожидало чуда. И оно свершилось. – Голос старика был ровен. – Царь родился на земле.

– Какой такой царь? Мы про царей ничего не слыхали. А-а-а, понял, видать вашего морозного племени княжич народился, над метелями и вьюгой поставленный.

– Отец, хватит расспросов. Иль ты не понял, тот это гость, которого Кривда обещала.

Докука всплеснул руками.

– А в избе печь натоплена, надо бы выстудить, а то растает гостек наш.

Старик улыбнулся.

– Ошибся ты, не из морозного я княжества, а из русского, хожу по тропкам путанным, по дорогам проторенным, где остановлюсь, там и переночую. Чувствую, последняя ваша деревня на пути, никуда больше не уйду, здесь и закончатся мои дни.

– Оставайся, мил человек, – с радостью согласился Докука, уже запамятовавший о том, что еще вчера не хотел пускать гостя в избу. —Пойдем с нами, расскажешь про царя нового, небось, многое повидал, много знаешь. Звать тебя как?

– Данила, что означает – мой судья – Бог.

– Во как, – Докука пожал плечами, – странное имя, впервые такое слышу.

Короткий зимний день уходил. Солнце скрылось за верхушками елей, на мгновение набросив на них золотую кисею. Засинел снег, мороз крепчал.

– Тишина, – молвил Худоба.

При этом слове старик вздрогнул и закрыл лицо рукой.

– Что с тобой, Данила, мил человек, – участливо спросил Докука, гладя старика по плечу, – поехали домой, кашки поедим да и побеседуем.

Быстро смеркалось.

Кривда достала горшок из печи, брякнула на стол.

– Я уж думала, с голоду помру, – недовольно забурчала Уродушка, выползая из своего угла.

Звенислава пряла, пальцы быстро и ловко скручивали нить, веретено жужжало.

– А ты б с сестрицей рядом пристроилась, за работой время быстрей бежит, Звенислава его и не замечает, – съехидничал Петель, спрыгивая с печи.

Уродушка надулась, но за стол села.

– А ты чего, доченька, – Кривда ласково посмотрела на Звениславу, – иди, поешь, личико-то побледнело, хоть бы сходила на улицу, воздухом подышала. Все трудишься.

– Пускай пристынет, – откликнулась девушка, – ты пока хлеб режешь, я еще напряду.

– Хлебушка мало осталось, – вздохнула Кривда, – на кашу налегайте.

Уродушка зачерпнула ложкой кашу и довольно зачавкала.

– Звенислава, торопись за стол, – заволновался Петель, – от тебя одни косточки остались, а Урода глянь как за челюстями работает.

– Попрекаити! – загундосила Уродушка.

Она быстро сжевала свой кусок хлеба и потянулась за другим.

– Руку убери, – рявкнул Петель, – а Звенислава что, пускай голодной остается?

– А мне есть неохота, – улыбнулась девушка, садясь за стол.

– Подкрепись, милая, а то смеха твоего не слышно стало и песен больше не поешь.

– Зато Притоптыш вчера под окошком распевал, женишок, – ухмыльнулась Уродушка, – да песни нехорошие. Надо Худобе сказать, пускай ему кости переломает.

– Не смей, – прикрикнул Петель и стукнул кулаком по столу, – Худоба парень горячий, еще сотворит чего с пылкого сердца. Одно дело на игрищах силой меряться, а другое – с дурачком связываться. Это его подучил кто-то. Притоптыш головой слаб, сам бы не додумался.

Щеки Уродушки залились краской.

– Ни у отца Хвата, ни у матери Сороки ума не взял, – вздохнула Кривда, выбирая остатки каши.

Когда горшок опустел, Петель опять полез на лежанку, Уродушка вернулась в уголок, Звенислава взяла веретено, рядом пристроилась Кривда.

– Вдвоем веселее, – сказала она.

Дверь распахнулась.

– Ох, и темень у вас, ничего с солнца не видно.