Чернокнижники

– Ой, ой, что мне делать, ой, куда же мне идти. Родители далеко, я их не отыщу. Впереди лес, там звери злые, позади город, там люди жестокие, нигде пристанища нету. А ты, князь, – Морока повернула опухшее от слез лицо к городу, – думаешь, Мороку выгнал – добро поступил, жестокий ты. Ведь я исправиться хотела, по-новому жизнь начать. Но помни, немилосердный, не будет тебе жизни, а жена твоя, красавица княгиня чернобровая, без крова останется, дом ее – в лесу с дикими зверями. Ведь Нежлан сам по себе никто. Книга гадючья – вот что силу имеет. Оставили бы меня в городе, я бы рассказала о ней, а теперь помолчу. Вы от этой книги горя вволю нахлебаетесь. Еще посмотрим, кто кого наказал.

Долго плакала Морока, наконец, с трудом поднялась и побрела по дороге.

Кобыляевка

– Вот круговерть, света белого не видно, снег лицо исколол, а мороз так за нос хватал, так хватал, думал – откусит. Глянь, Худоба, цел нос–то, я его и не чую.

– На месте, отец, только цветистый, маком полыхает.

– Эх, – дед Докука скинул зипун, – и понесло меня в такую невзгоду по гостям шататься.

– К кому ходил, отец?

– Знамо к кому, к Кривде.

Худоба при этих словах опустил глаза, на щеках выступил румянец.

– Чего, говорит, Докука, гостя дорогого ждешь? А сама глазом так и посверкивает. Я ей отвечаю, кому гость, а кому в горле кость, тебе, милая, от моего да в пятеро. Нам самим есть нечего, куда гостей-то. Звенислава смехом заливается, а Уродушка согнулась коромыслом, исподлобья смотрит, пальцами паучьими шевелит.

– А дядька Петель что?

– У него одна забота: с печки на лавку, с лавки на печку.

Худоба сел за стол, взял острый нож, деревянную заготовку и принялся стругать.

Опять послышался вой ветра.

– Ткут две работницы Метель да Вьюга белоснежные ковры, чтобы землю-матушку потеплее укрыть, деревья в новые одежды нарядить. Как улягутся спать под еловый пень, пойдем лес рубить, надо поле готовить, со старого едва-едва зерна собрали. Не хватит зернышка до следующего урожая, придется на поклон к Хвату идти, мы его позапрошлый год куда как хорошо выручили, небось, добро не забыл, не откажет,– сказал старый отец.

– Не откажет – на шее веревку завяжет. Может, еще кого попросим, а то ты Хвата не знаешь, да жену его, Сороку. Она хлеб печеный в укладку прячет и по кусочку домочадцам выдает.

– А чего лишний-то лопать? – Бороденка Докуки задорно топорщилась. – Беречь надо хлебушек, каждое зернышко считать. – Докука зевнул, крякнул, глаза его осоловели.

– А давай, Худоба, баиньки уляжемся.

– Не, ковшик начал, чуток поработаю, ручку резную сделаю, по краешку узор пущу.

– Для Звениславы стараешься?

Худоба промолчал.

– Для нее, – кивнул Докука, вытягиваясь на лавке.

– Слышь, отец, объясни мне, непонятливому, отчего на дядьку Петеля и тетку Кривду лишний раз взглянуть неохота, а от Звениславы глаз не отведешь.

– Так и Кривда в свое время хороша была, хоть и одноглазая, тело у нее было литое, лицо белое. Это сейчас зубы через один – об Петеля обломала, когда его грызла, сама черная, от работы высохшая. А хохотала как. На одном конце деревни смехом зальется, на другом слышно. Жизнь наша в нужде и лишениях, с такого житья-бытья не раздобреешь. Да и Петель на одно мастак – на печи лежать, еще Уродушку себе на спину посадили, а она ножки вытянула, прихохатывает. Ты как хочешь, сынок, а я спать буду. Ветер вроде утих, поутру работать отправимся.

Утро было морозное, ясное. От ледяного воздуха заходилось дыхание. В стылом небе светило холодное солнце, морозная пыль горела в его лучах, сверкал свежий снег.

Докука запряг каурую смирную лошадку, отец с сыном сели в розвальни и поехали к лесу. Без устали Худоба и Докука валили лес. Дед тяжело дышал, утирал шапкой взмокшее лицо, часто останавливался и радовался, видя, как ладно и ловко работает сын. Топор, сверкнув, взлетал в воздух и врезался в толстый ствол, дерево шаталось, осыпая снег с ветвей, падало. Худоба обрубал сучья, стаскивал их в кучу. Докука сел на поваленный ствол.

– Уморился я что-то, сынок, – пожаловался он.

– Отдохни, отец, годы твои не молодые, я за двоих потружусь.

– Присядь и ты, сынок, хлебушка пожуем.

– Да и впрямь, на сегодня немало сделали, пора и перекусить.

Худоба опустился на ствол рядом с отцом. Тот достал из-за пазухи тряпицу, в которую был завернут кусок.

– Теплый хлебушек. От тела моего грелся.

Дед Докука разломил кусок надвое, большую часть отдал сыну, свою мигом прожевал, хлопнул себя по животу и недоуменно сказал:

– Я не понял, сынок, мы уже поели или только собираемся, хлеба нет, стало быть, поели, а в животе пусто.

Худоба усмехнулся, дожевывая хлеб.

– Э-э-э-э – вдруг затянул Докука.

– Что ты, отец, – всполошился Худоба, – чисто баран бекаешь.

– Мо-мо…

– Теперь замычал. Да что такое? Иль кто на тебя болезнь напустил?

–Ты глянь туда, сынок, думал я, врут люди, сказки-побасенки рассказывают про Зимушку, Деда Мороза, а он сам к нам пожаловал. Слыхал я от старых людей, – Докука вытянул шейку и шептал на ухо сыну, – что, коли ласково попросишь о чем Деда Мороза, он тебе всяких подарков даст.