Черноморские казаки (сборник)

Тысячеустное ура, грохот шестнадцати орудий и народный гимн, исполненный войсковой музыкой, все это, слившись в один торжественный голос, было откликом на милостивое Царское слово. Одушевление казаков сообщилось и черкесским дружинам. Они присоединили свой резкий гик к величественному, как сама победа, русскому военному клику. Хамышейцы, стоявшие до той минуты внимательными зрителями на левом берегу Кубани, у аула Бжегокай, подняли гик и пальбу, потом бросились на лошадях в реку и, полуизмокшие, присоединились к ликующему собранию. Грохот пушечной пальбы, производимой из лагеря и с валов Екатеринодарской крепости, тяжело переваливал чрез Кубань и, откатываясь к лесам и ущельям Кавказских гор, там постепенно замирал.

Когда первый взрыв народного восторга стих, войска пред новым знаменем произнесли присягу на верную службу Государю и Отечеству, на верную и честную службу до последней капли крови, — и знамя, сопровождаемое духовенством, величественно обтекло неподвижные ряды. И в эти минуты благоговейной тишины слышалось только одно благословение и победу свыше призывающее, молитвенное пение церкви о православном Царе и Его народе: «спаси, Господи, люди твоя».

Потом при звуках музыки знамя возвратилось к атаманской ставке и было водружено в дуло единорога, врытого у ее порога. А в ставке был уже приготовлен обед для высших чинов и духовенства.

В конце обеда пили, при пушечной пальбе и при дружных восклицаниях «ура», за здоровье и долгоденствие Государя Императора, Августейшего Атамана и всего Царственного Дома; за «великого пана», военного министра, за весь кавказский корпус и храброе Черноморское войско, и проч. и проч.

Оставим этот общий эпилог торжественных обедов и пройдем между дерновыми столами, где черноморцы «времен очаковских и покоренья Крыма» угощались родными запорожскими блюдами; где круговой «михайлик» (деревянная чара), как планета, проливающая свет и теплоту в своей сфере, распространял оживление и говор в кругу седых сослуживцев Потемкина и Суворова. Здесь помолодевшая старина расходилась, заговорила про былое. Один из столетников, с золотым очаковским крестом на груди, рассказывал с юношеским одушевлением, какими молодцами они, старые черноморцы, предводимые судьей Антоном Головатым, взобрались в полночь на неприступную Березань, сняли часовых, переоделись по-турецки и накрыли неприятельский гарнизон врасплох. Другой вспоминал про атамана кошевого Харька Чепегу, как он напускался к самым стенам Хаджибея (Одессы) и зажигал турецкие магазины под носом янычар и спагов. Третий указывал на берегу Кубани место, где за пятьдесят с лишком лет вбил он первый кол кордонного оплота. «Чи багато йще зосталось в Батуринском курене наших?» — спрашивал один другого. — «Як колосин, пане брате, на пожатом жниву», — был грустный ответ..

А там, за пирамидами пик и штыков, за чертой воспоминаний, все шумело настоящей радостью, без помину про вчера, с говором про завтра. А что завтра? — Этому веселому военному обществу предстояло разойтись по пустынному берегу Кубани и по одиноким закубанским укреплениям, до свидания чрез год — «кому живому».

А знамя тихо развевалось над многолюдным сборищем, окружавшим его чугунный бушмат. Живая народная радость ручалась, что черноморцы оправдают символ этого железного основания, на котором утвердили они свое новое войсковое знамя.

Ветерок тянул к горам. Молодой казак не сводил глаз с полощущего знамени, и ему казалось, — была ли то игра света и колебания! — двуглавый орел стряхивался и расправлял крылья к могучему полету на те синие горы…

После вечерней зари горели потешные огни, венцом которых был вензель Государя Императора Николая Павловича. Огромный размер делал его явственно видным на левой стороне Кубани. В эту ночь имя Николай было лозунгом на всем двухсотшестидесятиверстном протяжении Черноморской кордонной линии.

Последняя искра вензеля угасла. На прибрежном кургане вспыхнуло знамя, — знамя из разноцветных искрометных огней. И как отрадно было видеть искрящегося двуглавого орла на холме, где вспыхивала до того пожаром ночной тревоги линейная веха.

Обернемся к атаманской ставке. У дверей ее выросли из чернозема ночной темноты две высокие ели; их ветви составлены из множества пылающих и узорчато размещенных огней. Между этими эмблемами неизменяемости поставлены большие прозрачные картины, освещенные сзади. На первой и самой большей из них горит все тот же царский вензель, вправо вензель Августейшего Атамана; еще правее снимок с знамени; влево вензель Государя Великого Князя Михаила Павловича, а еще левее аллегорическое изображение 1844 года, увенчанного лаврами.

Между тем в ярко освещенной атаманской ставке поднялся пир, в основание которого входят преферанс и полька. И чернявые казачки под сенью знамен, за которые их деды и отцы умирали в далеких битвах, весело носились в вихре вальса и буре польки.