Чернорабочий

Отец умер, не оставив завещания. Само это слово казалось смешным для семьи с еще советским менталитетом, с заработком заводского рабочего и воспитательницы детского сада. Да и какое может быть завещание у сорокадвухлетнего, сильного и высокого, но худощавого мужчины? Отец бросил курить за два года до смерти, чем очень гордился, и при каждом удобном случае, улыбаясь своей чуть виноватой и оттого особенно доброй улыбкой, он вдыхал шумно и глубоко, полной грудью, и подмигивал мне или маме. Они вообще понимали друг друга с полуслова, даже с полувзгляда. Или с полужеста. Поэтому, когда отца не стало, в нашем доме появились тяжелые шторы, которые почти не пропускали солнечный свет, словно матери тяжело было видеть стены – свидетели их с отцом счастья. А еще на обеденном столе, в тумбочке у маминой кровати, на кухне, даже в моей комнате появились многочисленные коробочки, баночки и упаковки: мама пыталась найти лекарство от болезни под названием «тоска». И не смогла. Сначала ее победила болезнь, а потом и все то, чем мать пыталась отгородиться от этой болезни и без чего стало невозможно спать, есть, ходить на работу и возвращаться домой. Мы оба понимали, что конец близок, но никогда не говорили об этом. Только один раз мама, изжелта-бледная, с тяжелыми синюшными губами, позвала меня к своей постели и прошептала, что деньги на похороны лежат в коробке из-под печенья в шкафчике над раковиной. И что она уверена во мне и не боится оставлять одного. Что я справлюсь. Сквозь вату, в которую меня швырнуло слово «похороны», я почувствовал, как дрожащей от слабости рукой мама провела по моим волосам, и уже почти не увидел, как она с трудом отвернулась к стене. Через два дня она умерла.

Поминок не было, я запретил. Есть жуткое слово: «помана», молитва за умерших. Так вот, ее, этой самой поманы, в нашем (моем, уже только моем) доме не будет. Все изменилось, но лица, жующие лица все еще стояли перед моими глазами и иногда появлялись в самых черных снах. Я справлялся.

ПТУ бросил еще полтора года назад, после того как нахамил трем тамошним «педагогам», а когда в ответ на это один из них бросил мне вдогонку: «Жид!», я ударил его в лицо. Видимо, сильно ударил: в милицию заявлять не стали только после того, как я сам пригрозил написать заявление о преследованиях по национальному признаку, а весь город знал, что у начальника районного УВД жена и сама «жидовка», Все замяли, как смогли, но педколлектив в лице декана сообщил, что житья мне теперь не будет. Я предпочел уйти сам, благо ПТУ никак не входило в число моих жизненных стремлений – опять сработало дурацкое чувство протеста, когда во время одного из особенно ожесточенных споров с матерью по поводу места, где я буду получать высшее образование, на ее последний аргумент вроде «может, ты еще и пэтэушником заделаешься, как босяк?» я обиделся за отца (он оканчивал техникум), вышел из дому, хлопнув дверью, и поступил в ПТУ. Мама тихо угасала, поэтому у нее не было сил даже ужаснуться моему поступку и, тем более, взять непутевого сына за шкирку и вышвырнуть вон из этого кошмара. А сын упрямо и гордо продолжал ходить в ненавистное училище, где не успевал по многим предметам, хамил преподавателям и, бывало, дрался с «контингентом», как на подбор, коротко стриженным, круглоголовым, преимущественно в спортивных штанах и при кепках. Разговоры в «курилках» (которыми становились любые помещения, от классов до столовой) на девяносто процентов состояли из монологов на две темы: кто, где, с кем и чем нажрался (с подробным описанием драк во время и после этого действа) и, несравненно более популярной, «про это». Правда, вместо Елены Ханги абсолютно скотски рассказывал «про это» быдловатый наглый, прокуренный и испитый гопник (бывало, что и «под кайфом»), сидя на корточках, поплевывая шелухой семечек в лужицу, образованную чьими-то слюнями, и цинично перечисляя свои и «дамины» (то есть, говоря прямо, существа женского пола, с которым рассказчик имел половые же сношения – прошу прощения за цинизм) стати, возможности, а также экзотические подробности продолжительности и места действия. (Кстати. Примерно в тот же период я узнал, откуда, собственно, происходит слово «гопник». А происходит оно из Питера, где в двадцатых годах двадцатого же века на Лиговке располагалось Государственное Общежитие Пролетариата, сокращенно ГОП, где проживало всяческое отребье. Район этот интеллигентные люди пытались обходить стороной, а за обитателями общежития закрепилось прозвище «гопники», впоследствии ставшее вполне нарицательным.)