Чернорабочий

Театр абсурда в аэропорту, тем не менее, все меньше напоминал адекватную реальность: Олимпиада все изрекала сентенции, популярные на партсобраниях в славных советских семидесятых (самому бывать не довелось, но, думаю, там были не слабее), парочка, не обращая на нас никакого внимания, целовалась, изредка прерываясь, чтобы повосторгаться внутренним видом аэропорта, а интеллигент поджимал бледные губки и с неодобрением качал головой. Мы вместе с моей с таким трудом натянутой улыбкой, явно не вписываясь в формат этого действа, тихонечко стояли в сторонке и мечтали о кружечке пива. Еще хотелось курить, но я мужественно бросил в тот момент, когда самолет оторвался от земли, решив, что и вредно, и дорого (израильские цены на сигареты уверенно били все рекорды, начинаясь от двух долларов за пачку). Но все вышеизложенное перекрыл, как ни странно, наш Игаль Иванов, который, видимо, занервничал, отчего снова стал пропускать больше половины букв в своей речи, а после нескольких не понятых никем высказываний решил вытереть пот со лба, для чего снял бейсболку. После этого даже товарищ Стольник потеряла дар речи, а мужская половина парочки громко сглотнула. Потому что под бейсболкой у Игаля скрывалась вовсе не ожидаемая мной лысина, совсем напротив, оттуда полезла буйная шевелюра, неровно (и, очевидно, модно) подстриженная, да еще и с колорированием (приятной пепельно-бордовой гаммы). На висках были кокетливо выбриты маленькие молнии, а в верхней части уха оказалась серьга. Я восхищенно подумал, что в стране, где государственные служащие могут носить такие прически, жить можно. Первым из остальных опомнился интеллигент, который со свойственным его касте тактом осведомился:

– Игаль, простите, не знаю вашего отчества, – тот замахал руками: не надо, мол, этих церемоний, – не могли бы вы подсказать, все ли ожидаемые нами – кха! – граждане в сборе? Потому что, если так, мы могли бы трогаться.

– Я что, должна еще кого-то ждать?! – возмутилась Олимпиада Аркадьевна, не дав и рта раскрыть нашему координатору. – Мало того что вы, обещая меня встретить, оставили несчастную женщину одну с ее багажом, так сейчас еще и выясняется, что…

Игаль Иванов бросился к ней, тараторя что-то успокаивающее на своем космическом языке, ухитрившись при этом подать знак остальным, что можно следовать за ним, и покорно впрягся в гору вещей, которая, вопреки всем законам физики, упиралась своим острием в крошечную багажную тележку и при этом не падала.

Опущу, с вашего позволения, скучные подробности того, что происходило далее, и, пользуясь телеграфным стилем, вкратце расскажу, как мы во главе с нашим изнемогающим от непосильной поклажи координатором оказались в каком-то из офисных отделов аэропорта, где устроились на диванчиках перед дверью с лаконичной надписью 34–12. Нас пересчитали, назвав пофамильно, и начали вызывать в этот кабинет по очереди (угадайте, кто наплевал на пресловутую очередность и, сокрушая все преграды в виде худосочной девушки и собственно двери, прорвался в вожделенную комнату первым?), я оказался как раз последним. Остальные, кто быстро, кто чуть медленнее, разошлись. Наконец, настала и моя очередь. В кабинете меня встретили двое мужчин, которые дали мне заполнить несколько анкет, предложили воды, объяснили, в какую страну я приехал, несколько раз спросили, правда ли, что у меня совсем никого нет, я совсем-совсем один в Израиле и мне совсем-совсем-совсем некуда поехать, попросили подписаться под документом, удостоверяющим вышесказанное, предложили кофе, показали на карте город, где находится общежитие, любезно выделенное мне агентством «Сохнут», вручили пачку денег, тут же потребовали пересчитать и расписаться, рассказали, что это первая часть пособия для новых репатриантов, а остальные части (так называемая корзина) будут ежемесячно поступать на мой банковский счет еще восемь месяцев, предложили чаю, сфотографировали, пожелали удачи, пожали руку и извинились за то, что мне придется немного подождать на диванчике в коридоре.

Выйдя в коридор, я несколько ошалело плюхнулся на мягкое сиденье и, ощупывая приятно потяжелевший задний карман джинсов, попытался осмыслить все, что со мной произошло за последние 180 минут. Сменив страну, я никак не ожидал, что мой темпоритм сменится столь же быстро, да еще и подскочит сразу на несколько ступеней, от анданте до аллегро. А то и до виваче. Количество информации, вывалившейся на меня за каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут, заставляло выделить хоть какое-то минимальное количество времени, чтобы посидеть и разложить все по полочкам. В этом смысле ожидание неведомого было даже полезным, и оно меня совершенно не тяготило (ни неведомое, ни ожидание). Мне было уютно сидеть в этом типичном для небогатых офисов коридоре и неторопливо размышлять обо всем услышанном и увиденном, постепенно втягиваясь в себя внутреннего, как улитка аккуратно убирается в свою раковину, если ее потревожить.