Черновик человека

Чем же поэт заслужил такое редкое в современном искусстве обожание и широкой публики, и критиков? Одна из причин его популярности лежит, несомненно, в обманчивой простоте его поэтики. Я говорю «обманчивой простоте», потому что, выражаясь простыми, доступными любому читателю словами, короткими предложениями, не отказываясь от столько любимой русским читателем рифмы, Георгий Левченко в каждом стихотворении ставит, как говорится, ребром один из тех вечных – или, если хотите, проклятых – вопросов, над которыми мучились еще Толстой и Достоевский. Могу ли я ответить злом на зло? Как поступить, если дело, которому предан, оказывается в руках карьеристов? Что может избавить страну от наследия палачей? Как примирить Восток и Запад? Левченко не прозаик, он поэт, и поэт, конечно, лирический. Но он тот редкий лирический поэт, который вскрывает не только свое нутро, но и внутренний мир своих любимых, сотрудников, прохожих, крановщиц и официанток, шоферов и учителей. Люди любят Левченко за его умение взглянуть на мир их глазами и дать голос тем, кто обычно в литературе лишен голоса. Публика как будто дает ему мандат говорить от их лица. Она строго следит за тем, чтобы он оставался ей верен. Но и дарит поэту свою любовь в ответ на его верность и его понимание.

Ни в одной строчке Левченко не найдете вы интеллектуального снобизма, желания укрыться в башне из слоновой кости, высокомерного презрения к тем, кто не читает книг. Он всегда – в мире, в самой гуще событий: он спит на сеновале, умывается водой из колонки, едет на подножке трамвая, заигрывает с продавщицей из галантерейного магазина, сражается на Кубе, курит марихуану в Беркли, плавает по сибирским рекам, протестует против введения советских войск в Чехословакию, протестует против американской войны во Вьетнаме. Как-то раз Левченко попросили выступить перед студентами Литературного института в Москве. Он вышел на кафедру и громовым голосом произнес: «Хотите быть поэтами? Живите! Живите самой полной, самой жадной до любви и приключений жизнью, которую только можете себе представить. Больше мне нечего сказать».

Неудивительно, что с таким темпераментом и с такой активной жизненной позицией Георгий Левченко нажил много врагов. Скажем так: его атакуют и слева, и справа. Самое страшное обрушилось на Левченко еще в самом начале его творческого пути: на встрече правительства с писателями на него публично накричал советский лидер Никита Хрущев. Но молодого парня было не сломить. Несколькими годами позже он подписывал письма в защиту диссидентов, участвовал в подпольных журналах, грозился покончить с собой из-за ввода войск в Афганистан. Но если вы думаете, что инакомыслящие в России зачислили Левченко в свои ряды, вы ошибаетесь. Как он писал, когда ему было всего двадцать два: «Я неудобный. Я ни с кем. Один / Я протестую против многоточий». Ему бросали упрек в том, что он, критикуя отдельные проявления советского режима, не критикует этот режим в целом, оставаясь ленинцем. Часто в эмигрантской печати высказывались предположения, что на зарубежных гастролях Левченко выполняет задания партии, являясь, по существу, ее пропагандистом. А когда он возвращался на родину, упреки сыпались с противоположной стороны: он, мол, продался Западу, не любит родину, не патриот, некоторые выражали предположение, что к русской нации он не принадлежит, что он иноземец и иноверец, лишь притворяющийся русским поэтом.

Думаю, что после всего сказанного мало у кого остались сомнения в том, что фигура поэта, сидящего перед вами, – фигура в высшей степени противоречивая, фигура центральная в истории советской культуры, горячо любимая и столь же горячо ненавидимая. Я благодарен судьбе и Георгию Левченко за этот шанс повстречаться и услышать его замечательную поэзию сегодня вечером в нашем городе. Господа, позвольте представить вам: Георгий Левченко!

Света ощупывает в сумочке пистолет. Вынуть его, быстро взвести курок и выстрелить. Нет, вынуть его, быстро встать, взвести курок и выстрелить. Когда Левченко начнет читать. Когда весь расчитается, раскраснеется, войдет в раж – не раньше.

Георгий Иванович, в красной рубашке, в зеленом галстуке, читал нараспев, и переводчица читала, поднимая и опуская в такт стихам мохнатые брови, и по-английски его стихи звучали не совсем так, как хотелось бы, но по-русски они звучали именно так, как должны были, они плавно и быстро лились, как драгоценное зерно, из закромов родной речи, поток зерна ширился, заполнял собой всю его жизнь, все отеческое пространство, которое он когда-то обходил, объездил на велосипеде, на попутке, на своих «Жигулях», на поездах дальнего следования, облетал на самолетах, всю поверхность земного шара, где любил виски и революцию, площади, поля, пляжи, леса, пустыни, и пусть на моем могильном камне напишут только два слова: он любил.