Черновик

Он вернулся домой и сел к компьютеру. Писать уже не хотелось, хотя и за день он едва написал пару страниц. Но тянуло к деду. Он стал гонять курсором по рукописи, нашел вторую главу книги, в которой подробно излагал биографию Павла Егоровича, восстановленную по документам, рассказам отца и самого деда и которую много лет не перечитывал. Почему-то захотелось еще раз прочитать одну историю, которая произошла с дедом в середине двадцатых. Дед рассказывал ее Сергею не раз. Видимо, это было одно из самых приятных воспоминаний в его жизни. В ту пору он работал штатным корреспондентом в заводской многотиражке, где помимо статей ему удавалось иногда напечатать свои стихи и небольшие рассказы, и снимал в полуподвальном этаже крохотную комнатку, которая когда-то была дворницкой. Однажды он проснулся среди ночи, почувствовав страшный жар. Голова раскалывалась, руки дрожали. Павел попробовал приподняться и не смог. Самое страшное, что некого было попросить о помощи. Он промучился до утра, время от времени, по-видимому, теряя сознание, а потом снова приходя в себя и чувствуя то жар, то жуткий озноб, от которого его начинало трясти мелкой дрожью. Когда за окном, которое находилось почти под потолком его низенькой комнаты, стало светать, он увидел чьи-то ноги. Превозмогая слабость, Павел дотянулся до окна и постучал в стекло. В окне показалось лицо соседки, которую он жестом попросил зайти, после чего, обессиленный, рухнул на кровать. Соседка, увидев его в таком плачевном состоянии, сразу же всполошилась, принесла воды, положила на лоб мокрое полотенце и побежала за доктором. Минут через сорок пришел доктор. Павел знал его. Вениамин Сергеевич Николаев нередко посещал больных в этом доме. Когда-то до революции у него была обширная частная практика, теперь он работал в Октябрьской больнице, но всегда откликался, когда его просили навестить больного на дому, хотя получал он за это либо сущие копейки, либо незамысловатое угощение, а то и вовсе ничего. На вызовы доктор всегда приходил в тщательно отутюженном, хотя и поношенном костюме-тройке, в галстуке и с неизменным саквояжем, приобретенным, судя по потрескавшейся коже, еще во времена частной практики. Он осмотрел больного, время от времени повторяя: «Так-так, понятно-понятно», и, поглаживая свою маленькую профессорскую бородку, присел к столу на краешек хромого табурета, чтобы выписать рецепт.

Превозмогая ломоту во всем теле, Павел краем глаза следил за доктором.

Наконец Вениамин Сергеевич повернулся и произнес:

– Ну, что ж, дружочек, надо бы в больницу. Попробую вас туда определить. А пока полный покой, побольше питья, и вот лекарство. – Он протянул было рецепт, но тут же спохватился: – В аптеку сходить, как я понимаю, некому, и ухаживать за вами тоже некому.

Павел слегка покачал разламывающейся головой.

– Ну, ничего, дружочек, лекарство я вам пришлю. Дверь не запирайте, чтобы не вставать.

Доктор ушел, и Павел снова провалился в забытье. Когда он очнулся, то вдруг увидел перед собой, как в тумане, миловидное девичье лицо. Постепенно туман стал рассеиваться, и черты лица проявились более отчетливо. Он сумел разглядеть большие карие глаза, обрамленные длинными ресницами, две толстые русые косы, румянец на щеках. Девушка, увидев, что больной пришел в себя, робко улыбнулась и тихо сказала:

– Ну, вот и хорошо. Давайте пить лекарство.

Она протянула ему ложку с каким-то снадобьем, и он, с трудом приподнявшись на дрожащих локтях, выпил его, даже не почувствовав горький неприятный вкус, а потом снова упал на заботливо взбитую девушкой подушку. Ему было трудно говорить, она тоже молчала. Павел заснул, а проснувшись, увидел, что она все еще здесь. Он не знал, сколько он проспал и сколько ей пришлось ждать его пробуждения, но, по-видимому, времени прошло немало, так как опять нужно было принимать лекарство. После этого она встала, сказав, что ей пора и что завтра утром она обязательно зайдет.

На следующий день он почувствовал себя немного лучше и с раннего утра стал ждать прихода вчерашней гостьи. Когда она пришла, он впервые по-настоящему разглядел ее. Девушка была невысокого роста, но на редкость хорошо сложена. Ей очень шли ее строгое темно-синее платье с глухим воротником и белые туфельки.

– Ну вот, сегодня уже гораздо лучше, – сказала она, улыбнувшись, и стала разводить в ложке порошок.

Павлу было неловко, что он предстал перед столь милой девушкой в таком жалком виде, да еще в этой комнатушке, которая теперь показалась ему невероятно убогой, но в своей юной сиделке он не почувствовал ни смущения, ни брезгливости. Она, ни слова не говоря, вытерла пыль с тумбочки, которая стояла возле его кровати, с письменного стола, заваленного какими-то бумагами, которые она бережно вернула на свои места. Действовала она при этом по-хозяйски уверенно.