Черноводье

Лаврентий обессиленно опустился на злополучный ствол и, морщась от боли, стал потирать избитые ноги. Затем поднял голову и посмотрел на родных, глядевших на него испуганными глазами. Мужик виновато улыбнулся.

– Че, думали, тятька с ума сошел? Не-е-т, не сошел пока! Не дождутся!..

Совсем рядом, за деревьями, запричитала Дарья Зеверова. Жамов поднял голову:

– Евдокия, однако, отмучилась! – грустно проговорил Лаврентий и поднялся с валежины. Анна часто закрестилась.

Старуха так и лежала под кустом, вцепившись маленькой высохшей ручкой в нежно-зеленую траву. Около нее на коленях стояла сноха и тихо голосила. Здесь же стоял, опустив голову, Прокопий и три сына. Младший, Генка, точная копия матери, невысокий, полный, круглолицый, плакал навзрыд, хлюпая покрасневшим носом. Николай, с неизменной гармонью, прижал к себе плачущего племянника.

Прокопий глухо застонал и бессильно опустился на траву.

Он смотрел на спокойное, ставшее вдруг чужим лицо матери, и в груди у него постепенно зарождался страх. Ему стало ясно, какая неумолимая, безжалостная сила занесена над их головами.

Смерти, смерти, начиная с Иртыша и кончая сегодняшней, а с неба светит солнце… и ни одно облачко не посмело его омрачить. В голове у Прокопия копошится мыслишка: «Выжить, выжить – любой ценой; смириться, приспособиться… Другие пусть сами думают, у них своя голова… А я жить хочу!»

На коленях перед покойницей стоял уже другой человек – смятый, испуганный, даже широкие плечи мужика не держали прямо его голову, руки безвольно опущены.

Послышался громкий голос Талинина:

– Скот выгружай! Устраиваться будете потом!..

Николай снял ремень гармони с плеча, бережно поставил ее на землю и с горечью сказал:

– Даже тут по-человечески не дадут…

Лаврентий положил руку на плечо парня и легонько сжал пальцы:

– Оставайтесь, без вас управимся! – он кивнул Ивану, и мужики пошли на голос коменданта.

Долго устанавливали тяжелые и широкие сходни с борта баржи на берег. Потом стали выводить из трюма лошадей. Первым был пегий мерин с большой головой, мосластыми ногами и свалявшейся, еще не полностью вылинявшей шерстью. Мерин спокойно вышел на палубу и, ослепленный солнечным светом, ошеломленно остановился. Лаврентий гладил возбужденную лошадь по холке:

– Успокойся, Пегаш, успокойся. Измучилась скотина! – он очесывал рукой еще лезшую на боках шерсть. – Ниче, Пегаш, отъешься на свежей траве. – Мерин закрыл глаза, прислушиваясь к тихому и ровному голосу человека, стал постепенно успокаиваться. Жамов взял лошадь под уздцы, и она послушно ступила на сходни. Так же легко свели и остальных лошадей. Последней была кобыла вороной масти. С ней пришлось мужикам помучиться. Как только Ефим Глушаков вывел ее на палубу, кобыла зауросила. Упершись в деревянный настил четырьмя ногами, она только тянула голову вслед за поводом, за который тащил ее Ефим, и не двигалась с места. Глушаков материл на чем свет стоит лошадь; она только прядала ушами. Иван Кужелев не вытерпел и огрел кобылу черенком вил. Воронуха дико взвизгнула и взвилась на дыбы. Не ожидавший рывка, Глушаков выпустил повод и покатился по палубе, стараясь увернуться от беспорядочно машущих над головой конских копыт. Воронуха прижалась боком к перилам, ограждавшим палубу. Старые доски не выдержали, раздался треск ломаемого ограждения, и лошадь с жалобным ржанием рухнула за борт, скрывшись почти с головой в омуте, размытом постоянно меняющимся уловом.

– От сволочь лупоглазая! – матерился Глушаков, потирая ушибленные колени. Затем наклонился через борт и злорадно сказал: – Купайся, дура, купайся!

Воронуха между тем подплыла к берегу и, хлюпая в жидкой грязи копытами, вышла на берег. Вздрагивая всем телом, она стряхнула с шерсти воду. Затем спокойно дала взять себя за повод и увести к другим лошадям.

Солнце все ниже клонилось к горизонту. Все сильнее окрашивалась в бордовые тона синеющая на горизонте тайга. От деревьев побежали длинные голубовато-серые тени. Кончался день, наступил первый вечер на новом месте. Из примятой сотнями ног травы поднялся потревоженный комар. Полчища кровопийц с жадностью набросились на измученных дорогой людей. Искусанные детские мордашки пухли на глазах. Они до крови расчесывали укусы, послышался нетерпеливый плачь. Матери, как могли, успокаивали их, отгоняя комарье от детей и от себя выломанными ветками. В ушах стоял сплошной звон. Табор гудел. Отовсюду слышались испуганно-истерические голоса.

– На погибель привезли! Палачи!..

Жамов путал лошадей. Они всхрапывали, яростно трясли головами, беспокойно сучили ногами.

– Сто-ой! – властным окриком осаживал очередную лошадь Лаврентий. Спутав последнюю Воронуху, он погладил ее по мокрой шерсти и задумчиво сказал:

– Это цветочки, Воронуха, ягодки впереди.

Кобыла повернула голову на человеческий голос, тяжело и шумно вздохнула, потом, неловко приподняв спутанные передние ноги, грузно скакнула вперед и, припав к земле мягкими подвижными губами, с жадностью захрумкала молодой и сочной травой.