Чернозёмные поля

— Знаете что, Анатолий Николаевич, — сказала Надя в раздумье. — Я очень люблю Алёшу. Всё, что вы сделаете для него, вы сделаете для меня. У этого мальчика золото, а не сердце, но его совсем испортили. Он постоянно переписывается со мною с тех пор, как уехал в город. Но я ещё ни разу не отвечала ему. Что я могу сказать ему? Я сама ничего не знаю. Если бы вы говорили с ним чаще, я уверена, он во многом бы изменился. Он ужасно преувеличивает вещи, я это чувствую, но доказать не могу, тем более, что так много правды в том, что он говорит…

— Да, это самый трудный из всех вопросов воспитания, — сказал Суровцов. — Вредно быть неискренним, а искренность для некоторых натур, пожалуй, губительна.

Надя что-то напряжённо обдумывала.

— Анатолий Николаевич, вы скажете мне всю правду? — вдруг спросила она нерешительно, поднимая взгляд на Суровцова.

— Мне кажется, я обязан сказать вам всю правду, что бы ни вышло из этого, — отвечал Суровцов, старавшийся сообразить, о чём хочет спросить его Надя.

— Знаете, Анатолий Николаевич, — слегка покраснев от смущения, продолжала Надя. — Сделаем уговор, чтобы всегда друг другу говорить всю правду? Мне кажется, иначе будет не хорошо… Человек может обшибаться, что нужно и чего не нужно. Ведь всё-таки душу другого не увидишь насквозь. Как вы думаете?

— Совершенно так же, как вы, Надежда Трофимовна; у вас такая умная головка. Вы меня поражаете своим верным чутьём.

— Помните, когда мы гуляли с Алёшей при луне накануне его отъезда? — продолжала Надя.

— Помню, помню.

— Вы говорили о бессмертии.

— Да, кажется; впрочем, говорил не я, а Алёша; мне пришлось только отвечать и, признаюсь, я с большою неохотою затрогиваю эти щекотливые и трудные темы.

— О, всё, что вы говорили, было верно. Я потом думала об этом ночью; но мне показалось, что чем вернее ваши слова, тем они ужаснее.

Суровцов вздрогнул и с беспокойством посмотрел на Надю.

— Почему же ужасны? — нетвёрдо спросил он.

— Потому что потери невозвратимы… Раз умер — и кончено… Никогда и нигде не встретить тех, кто были нам дороги, — разве это не ужасно?

— Да; люди гораздо жалче, чем они думают о себе. Но что ж делать? Глине приходится помириться с тем, что она глина, что ей положен предел. Может быть, и сладко грезить, чтобы у нас был кошелёк Фортуната с неиссякаемыми червонцами; чтобы о нашем пропитании заботились не мы сами, а скатерка-самобранка, и чтобы ковёр-самолёт уничтожал для нас расстояние. Но ведь сомневаться, что это сказки, довольно трудно. Сказка о вечной молодости заманчива, конечно.

— Сказка, сказка, — прошептала Надя. — Когда рассуждаешь, видишь, что сказка… Но как часто хочется, чтобы это была правда! А вам никогда этого не хочется?

— Мне хотелось этого очень давно и очень сильно. Но теперь не хочется, потому что я не в состоянии хотеть невозможного. Возраст несбыточных надежд для меня прошёл.

— Вам не жаль этих надежд?

Суровцов подумал несколько минут и отвечал:

— Нет, не жаль! Всему своё время; сны бывают увлекательнее действительной жизни, но уж раз проснулся — захочешь не снов, а настоящего дела, как бы ни было оно подчас скучно и трудно.

Надя молчала и думала.

— Но как же Алёшу отвратить от этих мыслей? — спросила она. — В них столько привлекательного и возвышенного! Разве можно чем-нибудь заменить теплоту подобных грёз?

— Я думаю, можно, — в тихом раздумье говорил Суровцов. — Эта теплота — потребность добра… Добро можно обратить на людей, на землю, не на одно небо. Из Алёши мог бы выйти сильный гражданский дух, полезный общественный деятель. Но его не направили вовремя. Его искание добра приняло мистический характер. Необходимо осветить ему новые перспективы. Но для этого нужно, чтобы он верил своему учителю, а мне он не поверит.

— Да, он не поверит вам, — грустно сказала Надя. — В этом его большое несчастие. Мне кажется, он погибнет, Анатолий Николаевич… Мне кажется, его нельзя спасти… Вы как думаете?

— Я обещал вам говорить всю правду, — отвечал Суровцов. — Я думаю то же, что вы.

Баронесса Мейен

Наде почему-то стало хорошо на душе, когда почти все их соседи разъехались из своих деревень. Как ни мало она участвовала в общественной жизни, всё-таки жизнь эта отнимала у неё время и отвлекала её от того, что ей казалось нужнее и важнее всего.