Чернозёмные поля

Говоря о городе Шишах, нужно упомянуть, что они не сплошь состояли из одних начальствующих и пишущих. В Шишах были, как мы уже сказали, и обыватели, и не только мещане, но даже и купцы. Когда вы подъезжали к Шишам по почтовой крутогорской дороге и видели у ваших ног, по той стороне вонючей речки Шишей, тесные кучи серых, тёсом покрытых, тёсом обшитых острокровельных домов, без всякой примеси зелёного деревца, — вы могли среди этой однообразной птичьей стаи, клевавшей зёрна на распутье торговых дорог уезда, сразу отличить крупных хищников, кое-где торчавших среди этой мелкоты. Эти жёлтые и белые двухэтажные дома, с крашеными железными крышами, были дома шишовских купцов, хозяев города.

Шишовские купцы гнездились дружной, как коршуны в засаде, кучкой в самой серёдке Шишовского уезда, где никто не мог миновать их, — вперив зоркий и безжалостный глаз хищной птицы в обозы хлеба, которые зиму и лето вёз шишовский мужик, то по пыльным, то по грязным, то по ухабистым дорогам, из своих бедных деревень на городские рынки. Они ловили мужика на базарной площади, на выгоне, на большой дороге; у них везде были руки. С алчным клёктом бросались они на его несчастный возишко, враждебно шипя друг на друга и подымая бранчливый гам; они с боя овладевали каждым возом и наперерыв друг перед другом обмеривали и обвешивали сбитого с толку деревенщину, услащая его речью, сбивая ударами корца в полторы мерки в одну, плутуя гирями, обсчитывая деньгами, ко всему придираясь.

Уносил мужичонка в грязной мошне скудную плату за свой годовой пот и мозоли, рад и тому, что хоть это дали, оставляя весь барыш рябым зеленоглазым коршунам, у которых что ни день, то росли дома, лавки, заводы. Да уже и знали эти коршуны своё дело. Встряхнёт хлеб в горсти, покосится хищным глазом — всякое зерно насквозь увидел: и какое сытое, и какое щуплое, и какое перестой, какое пожарница задула; отберёт сейчас одно к одному; вот это, дескать, московское зерно, крупчатое, стеклом стекло, это в десять рублей, а это мука одна, из этого не будет крупы, в шесть рублей. Не утаится от него ни одна былинка кистеря или куколя, случайно попавшая в воз; сейчас отыщет и выдернет, сейчас цену собьёт. Мужик только диву даётся, как эта собака всё пронюхает. «Да что ж? На том стоит», — утешится он. Да и как не пронюхать им? Всю жизнь, до старости лет, бегали эти теперешние шишовские богачи прасолами по шишовским деревням; знали всякую нору, где у кого пух, где щетинка, где вощинка, где кожа. Голодные и поджарые, как борзые собаки, слонялись они из году в год, обнюхивая и отрогивая по сту раз каждую дрянь, которую можно было оттянуть за копейку у деревенской бабы, получая от хозяев бесцеремонные подзатыльники всякий раз, как приходилось чем-нибудь обдёрнуться, передать лишнюю копейку или не досмотреть изъяна в товаре. Поневоле насквозь его познаешь; глазом свесишь кормного борова, глазом вычислишь, сколько в нём кости и сколько сала, и чем он кормлен — желудями, или отрубями, или чистым хлебом. Пошляется, пошляется так прасол годков пятнадцать, получит хозяин веру — натравленная, мол, собака — пошлёт куда-нибудь в Таганий рог, в Рославль, в Нижний — побольше дело вести; глядь, выберет счастливый годок, прикарманит хозяйские денежки, — ищи, брат, с меня, какие у тебя такие документы? — да и засядет сам хозяином; смотришь, уж дом двухэтажный, и на дворе рушка, и на площади ссыпка, и в уезде земля куплена, и роща снята, а там в Орле контора заведена, и сам стал толстый да белый, не бегает больше, как ищейка, в рваном кафтанишке, а переваливается окороками, что купчиха московская, и кафтан новый ваточный, по самые пяты, и сукно на кафтане тонкое.

Мужик-то мужиком сполна в нём остался, да всё уж не тот мужик. Теперь у него горница, как у господ, бумажкой оклеена, и иконы золочёные, и пол крашеный, никакому начальнику заехать не стыдно; балкон на доме с золотыми выкрутасами, издали едешь, светится, словно иконостас в церкви. а на трубах такие фигуры… Протопоп всякий праздник поздравлять приходит с просвиркою; выйдет на лавочку посидеть подле ворот, приказчики кругом стоят, целая дюжина, всякий хозяину почёт отдаёт, да и народ прохожий кланяется, потому видят, хороший купец сидит, капитальный.

Если бы шишовскому купцу Савве Фаддеичу или Авдею Тихонычу, или брату его Елисею Тихонычу сказали, что есть на свете страны, где купцы берут свой барыш, не обсчитывая и не обмеривая, не из прижимок и обмана, не лишая заработка того, у кого покупают и кому продают, а верным коммерческим расчётом, быстротою оборота, смелым риском, оставляя барыш не только себе, но и тем, кто имеет с ними дело, то и Савва Фаддеич, и Авдей Тихоныч с братом своим Елисеем Тихонычем ядовито бы этому посмеялись: «Хороши купцы! — насмешливо заметил бы хитроумный Савва. — Начистоту дело вести, концов не свести! Чем же и разжиться нашему брату, коли плохого товару хорошим не покрывать? А покупателю всё сойдёт, его дело не коммерческое, домашнее. В своём горбу, говорится, нет убытка».