Чернозёмные поля

Поучили бы шишовские купцы нью-йоркского и ливерпульского негоцианта, как настоящую коммерцию вести.

Сидит в одном каменном доме жёлтой краски, с огромными деревянными лабазами, с терезами во дворе, Авдей Тихоныч с правой стороны проезжей улицы, как раз на точке, где у него весь мужик под ногами; сидит в другом каменном доме такой же краски, с такими же терезами и лабазами, на левой стороне той же самой проезжей улицы братец его Елисей Тихоныч. Живут будто розно, ссыпают будто в разные лабазы, а охотятся вместе; один сгоняет поживу справа, другой слева. Распустят свои машистые крылья и гонят в кучу, к своему гнезду, мелкую пташку, которую им нужно ощипать. Попробуй увернуться от них! Щиплют они и не одну мелочь. Вот уж в парадной горнице Авдея Тихоныча с лазоревыми обоями, с штофной алой мебелью, сидит неосторожный и неопытный юноша. Эта наш знакомец Зыков, друг пролетария, смелый проповедник коренного пересоздания мира, не имеющий решимости рассчитать самого ленивого и грубого из своих работников, не умеющий добиться, чтобы ему давали его чашку чаю в тот час, когда она ему нужна. Бедняга! Ему всегда нужно было денег и всегда очень спешно. Он приехал продавать пшеницу и мёд, не справившись о ценах, не выждав времени. Когда тут ждать? К тому же в его глазах даже шишовские купцы свято осуществляют собой теорию спроса и предложения, и он верит, что цена Авдея Тихоныча есть несомненная «рыночная цена продукта», против которой, как против закона природы, бесплодно восставать

Авдей Тихоныч сидит против него в засаленном ваточном капоте на узеньком стуле, с рябой сытой рожею, лоснящеюся постным маслом, с ничего не выдающими глазами из зелёного бутылочного стекла, с тяжёлым замасленным бумажником в грудном кармане, которого прикосновение одухотворяет Авдея гораздо больше, чем биение не особенно нужного ему сердца под рёбрами, немножко глубже бумажника. С другой стороны юного Зыкова сидит в такой же позе и таком же капоте, такой же рябой и масляный, с такими же расплывающимися, будто никуда не глядящими глазами, братец Елисей Тихоныч. Сидят, как два ястреба на кочках, выслеживая попавшегося между ними мышонка, которому уже не ускользнуть, с которым нечего торопиться.

— Нет, скажите, пожалуйста, последнюю цену! — неуверенным голосом просит юноша, безнадёжно оглядываясь то на Авдея Тихоныча, то на Елисея Тихоныча.

— Цена самая вертикальная. Уж на что цена! — говорит Авдей Тихоныч, исследуя мутными глазами гвозди потолка. — Шесть с полтинкою, коли на октябрь… Да чтоб в мешочках.

— Помилуйте, что это вы? Как же в « Биржевых ведомостях» пишут. что из Одессы в Англию насыпают по двенадцать рублей! В Риге тоже большой спрос… Седьмого сентября сделали на Гамбург по одиннадцать талеров, при настоящем курсе прусского талера, ведь это огромная цена, около четырнадцати рублей! А вы даёте шесть… Ведь по газетам же и вам видно?

— Пустое одно пишут в этих самых газетах, смею вам объяснить, — уверяет Авдей, не изменяя ни одного мускула. — Потому нам по коммерции это дело доподлинно известно. Нам бы ещё лучше побольше-то платить. Дела бы больше, продавцу лестно, и нам барыш. А против цены не пойдёшь.

— Цены Бог строит, — поддерживает Елисей Тихоныч, которому более других известно, поскольку в этой обязанности помогали Богу он сам, Елисей Тихоныч, и братец его, Авдей Тихоныч. — Вы же это, братец, сколько господину даёте? — с любопытством осведомляется он, словно торг вовсе не касается его.

— Да уж шесть с полтинкой накинул. Что с ними делать! Барин-то очень скупы…

— Шесть с полтиной — большая цена! — с внушительной серьёзностью обращается к «барину» Елисей Тихоныч. — Четвертак лишнего против цены получите.

— Опять же и пшеница ихняя какая! Краски никакой, легковесная, перемочка, должно, была; и чистота совсем плохая! Сказать вернее, суржонка, не пшеница. Вот извольте сами сравнить. Я вам значок покажу, у Петра Митрича пятьсот четвертей вчера купил, по шести рублей. Уж не этой чета. — Авдей Тихоныч идёт в другую комнату и приносит мешочек пшеницы. — Вот извольте посмотреть, — говорит он, высыпая на стол отлично обчищенный, обдутый образчик, в котором каждое зерно было полно и тяжело и краснело, будто червонное золото. — Глядеть дорого… Поросята лежат, не зерно… А вес-то попробуйте, а краска?

— Помилуйте, что говорить! Вся, как есть, московская, вся на крупчатку, — поддерживает со стороны в качестве беспристрастного зрителя братец Елисей Тихоныч.

— Дайте-ка раскусить, видишь! Хрящ один, янтарь! Муки порошинки нет… За эту пшеничку можно красненькую дать, хорош товар… А уж чистка — нет нигде такой.

Елисей Тихоныч безнадёжно машет рукой.