Чернозёмные поля

— Comment, comment vous dites? — бормотал Протасьев, не переставая улыбаться тою же обидною улыбкою. — Сосульки… Свистульки… Что же с ними делают, с этими сосульками… или как вы их там зовёте?

— Уж будто вы никогда не видали свистулек! — резко отвечала Надя, которая начинала сильно сердиться на снисходительно-презрительный тон Протасьева и считала его за притворство и модничанье, две вещи, ей особенно ненавистные. — Или их нет у вас за границей?

Она намеренно сделала ударение на слове «у вас».

— У нас за границей, кажется, нет, сколько я заметил, — хладнокровно сказал Протасьев с таким же ударением на слове «у нас».

— Ах… вот что! — Надя не находилась, что бы такое сказать ей едкого и обидного Протасьеву. Его наглая, сытая физиономия, с золотым pince-nez и сверкающими оскаленными зубами возмущала её до глубины души. — Значит, вы и ребёнком никогда не были, — прибавила она поспешно, просияв дерзкою улыбкой. — Неужели вы так и родились, в очках и с лысиной?

Надя была в высшей степени довольна своей дерзостью. У Протасьева слегка дрогнула нижняя губа, и он заметно побледнел; однако он ответил совершенно развязно и весело:

— Слышите, Суровцов, как достаётся нашему брату старику? Вот вам, юному профессору, наверное не скажет этого ни одна наша деревенская барышня!

Последний титул Протасьев прибавил с слабой надежной уязвить свою обидчицу. Надя взглянула на Суровцова и прочла в его добродушной улыбке полное сочувствие своей выходке. Это её окончательно ободрило.

— За что же ему? — сказал она спокойно. — Он добрый и простой.

— А я? — допрашивал, словно шутя, Протасьев, далеко не расположенный шутить в эту минуту.

— А вы? — Надя помолчала, что-то обдумывая и глядя ему в глаза с выражением открытого вызова. — Вы злой и притворщик!

Она взяла в эту минуту свой узелок и раскланялась с кавалерами, не подавая руки.

— Куда же вы? Где Трофим Иванович? — спросил её вдогонку Суровцов.

— Отец заехал к Лаптеву, на пирог… А мы ждём у матушки.

— У матушки? Qu`est-ce que ca veut dire «у матушки»? — нарочно спросил Протасьев, боявшийся обнаружить свой внутренний гнев.

— У попадьи! — спокойно отвечала Надя, не оборачиваясь и не убавляя шагу.

К Протасьеву подъезжал в это время усталым шагом взмыленный четверик.

— Сядемте теперь, — пригласил он Суровцова.

Когда покойная коляска спокойно покатила по зелёному выгону, мягко покачивая их на своих покойных рессорах, Протасьев снял своё pince-nez, внимательно обтёр его батистовым платком и сказал Суровцову, сморщив свой мраморный лоб:

— А презлой, однако, котёнок эта Надя Коптева.

— И прехорошенький, во всяком случае! — добавил со смехом Суровцов.

Мировой судья

— Отец! Можно войти? — постучала Надя в дверь кабинета с не совсем спокойным чувством.

— Кому это опять там нужно? Когда это вы меня в покое оставите? — сердито закричал из кабинета Трофим Иванович.

— Это я, Надя… Вы теперь одни, папа? Можно войти? — настаивала Надя.

— Одни… одни… хотел бы быть один, да с вами долго один насидишься… с шлындрами… То и дело шлындрают, то одна, то другая… Чего это ещё понадобилось?

— Папа, можно вас попросить об одной вещи? — сказал Надя, покраснев и не глядя на отца.

— Некогда мне тут с твоими просьбами возиться! — горячился Трофим Иванович. — Нашла время! Тут и без твоих просьб навалили столько, что сам чёрт ноги поломает… Вон их там в камере понабилось, небойсь что пройти нельзя, просильщиков этих. Шутка сказать: двенадцать дел в день разбери… Их, подлецов, много, судильщиков этих поганых, а судья-то один.

— Видите, папа, — продолжала Надя, хорошо знавшая манеру отца и не застращённая его грозною руганью. — Сегодня будет судиться Василий Мелентьев…

— А тебе что до Василия Мелентьева? — окрысился на Надю Трофим Иванович. — Ишь, проявилась Маримьяна-странница, за всех перед Богом печальница! Привели судиться, значит, за дело. А за дело в Сибирь упрячу. Я этих ваших сентиментальностей слушать не большой охотник. У вас все «честные да добродетельные», пока эту невинную кровь по Владимирке не угонят. Заступницы какие повадились!

— Старшина, папа, кругом виноват, — продолжала Надя, словно и не слыхала гневных слов отца. — Вы же сами знаете, что у них всё дело за подзагонник, что он не дал старшине подзагонника рвом перекопать. А теперь старшина хочет его в Сибирь сослать. Наговорил на него бог знает что: будто он медаль с него сорвал!

— Да! Видишь! — передразнил её Трофим Иванович. — Какая же тут важность, с старшины медаль сорвал! Мужики скоро нас самих по зубам будут колотить, а мы за них кланяться будем: пожалейте, мол, их, бедненьких! Это по-вашему, по-современному. За старшину и в Сибирь пойдёт, и в Сибирь! — горячился он всё пуще. — Вот рассмотрю дело, а то и Сибири мало.

— Так я вас прошу, милый, пожалуйста, хорошенько разберите это дело; вы знаете, какой плут этот Иван Сысоевич. А Василий такой славный, тихий.

— Тихий, тихий, ангел во плоти! — насмешливо поддразнивал Трофим Иванович. — Стоило мне мешать из-за всякого бездельника… Ступай, пожалуйста!