Чернозёмные поля

Как мне жаль Лидочку, — шевелилось дальше в душе Нади. — Она так часто скучает; и тётя скучает, и Алёша скучает. Отчего это? Ведь у них такой славный сад и река, как у нас, и они могли бы делать столько добра. Алёша добрый и умный мальчик, но он мало работает и оттого недоволен всем. Лида целый день ничего в руки не берёт. Я бы умерла в этом доме. Скажу я когда-нибудь ей; может быть, она послушает меня. А вот Анатолий постоянно за работою, как и я. Он всё успевает, всё любит. Как мы похожи с ним! Трудиться вместе с ним должно быть большое счастье. Он бы всему научил меня, он самый умный из всех».

И Надя с таким сладким чувством откроет книгу и погрузится в неё. Но и во время чтения её сердце не перестаёт впивать в себя чудную красоту очертаний, красок, запахов и движения, которою ликует кругом неё цветущая природа.

Надя увидела Суровцова издали, когда он появился у входа длинной аллеи, шедшей от дома к пруду. Собственно говоря, она увидела его гораздо раньше.

Неясный шум копыт скачущего коня давно был слышен со стороны поля; никто в доме не слыхал его и не хотел обратить на него внимания, кроме Нади, которая впилась в него и слухом, и сердцем. Она сразу разгадала, чьи это копыта, и кто едет. Когда стукнула калитка сада, совершенно в стороне от аллеи, открывавшейся перед Надей, Надя почуяла сердцем, что в сад вошёл её Анатолий, что он идёт к ней.

Она читала в это время книгу и ни разу не оторвала от неё глаз. Но когда Суровцов появился у дальнего входа аллеи, глаза Нади уже смотрели на него. Надя сначала побледнела, потом кровь, прилившая к сердцу, широкой волной разошлась по телу, и лицо её разгорелось огнём. Она вся была охвачена радостью и торжеством. Он шёл к ней, искал её, думал о ней. тот, о ком она не переставала думать, кто безвыходно жил в её сердце, после того, как она вывала его у смерти. Это был первый выход Суровцова из дома, первое свиданье его с Надею после болезни.

Надя была недоступна подозрениям и щекотливости других барышень, более её опытных и менее возвышенных. Мечта её была чиста, как голубица, а гордая вера в себя и людей не давала ей останавливаться на соображениях пошлой осторожности. Присутствие любимого человека ей казалось одинаково желанным во всех обстоятельствах, в обществе, как и наедине.

Надя не пошла навстречу Суровцову и не смотрела на него более, хотя каждый шаг его отдавался внутри её, и с его приближением её сердечный трепет разрастался больше и больше. Шаг Суровцова, напротив того, по мере приближения делался всё медленнее и нерешительнее. Он дошёл до самой скамейки и, не приподняв шляпы, растерянно глядя на Надю, казал:

— Надежда Трофимовна… Надя! Вы знаете, зачем я пришёл. Уйти мне или нет? — Надя вздрогнула от неожиданности и подняла на него глаза. — Скажите мне прямо. Вы знаете, что я вас люблю больше всего на свете. Уйти мне или нет? Будешь ли ты моею, Надя?

Надю ошеломил этот неожиданный приступ. Она встала, бледная, но решительная, и, не задумываясь, протянула руку Суровцову.

— Я ваша, вы знаете. Я давно ваша, — прошептала она.

— Моя, о да, моя! Я давно знаю, что моя! Разве я смел бы прийти, если бы не прочёл в твоих добрых глазках, что ты моя, что я твой! — говорил в восхищении Суровцов, покрывая жаркими поцелуями руки Нади.

— Оставьте мои руки! Зачем? — сказала Надя, освобождая свои руки. Она приблизила к Суровцову воспламенившееся личико и поцеловала его прямо в губы долгим, горячим поцелуем. — Я люблю тебя и буду любить навеки! — прошептала она.

— Когда горячка жгла меня на твоей постельке, Надя, ты мне представлялась в бреду ангелом, веявшим на меня, — сказал Суровцов. — Но когда я приходил в себя, мне чудилось, что ты уже моя, что мы живём вместе и никогда больше не расстанемся. Я бы не перенёс разочарования. Я слишком уверовал в свою мечту. Спасибо тебе, моя жизнь, моё спасенье, моя Надя!

Со слезами счастья на глазах, с улыбкой счастья на полуоткрытых губках, слегка ссохшихся от внутреннего жара, вслушивалась Надя в восторженные и страстные слова своего Анатолия. Сердце её трепетало безмолвною жаждою броситься навстречу искавшей его любви и отдаться ей всецело, навсегда, без раздумья и сомнений. Но это знало одно только сердце её, и уста ещё не умели перевести язык сердца на язык слов.

— Анатолий Николаевич, — сказала она тихо, но твёрдо, вся сияя счастием и смотря прямо на него непорочным взглядом. — Правда ведь, мы с вами пара? Вам сколько лет? Двадцать восемь?

— Двадцать восемь, моя радость; а тебе восемнадцать?

— Мне восемнадцать; как раз пара. Мы оба небогаты; вы меня любите, и я вас люблю; вы — профессор, учёный, а я, — Надя замялась с улыбкой детского смущения, — а я глупенькая деревенская девушка., — добавила она, краснея, и рассмеялась самым искренним смехом.