Чернозёмные поля

Надя поднялась, по обычаю, рано утром этого дня. Она стояла в кухне вместе с ключницею Лямихой и держала с нею одушевлённый совет. Лямиха сама прибежала сегодня, запыхавшись, в девичью, чтобы объявить Наде их общую радость: шептуниха села на яйца.

Наде до сих пор не удавалось развести шептунов; у неё были и королишки, и цесарки, и павлины, но шептуны не шли в руку. В прошлом году у неё околело шесть шептуних и один отличный шептун, купленный в Прилепах у Силая Кузьмича. И Лямиха, и Надя были в отчаянии; что ни делали они, ничто не удалось. Весной три шептунихи и снесли было яйца, но ни одна не села на них; ушли в ров, в крапиву и высидели шептунят, но собаки передушили их прежде, чем Лямиха с птичницей разыскали их убежище. У Нади осталась всего одна шептуниха. Надя перетащила эту последнюю надежду в кухню под загнёток и стала ежедневно бегать к ней, несмотря на решительное сопротивление старого повара Михайлы, который разводил в кухне, на даровых тараканах, соловьёв, перепелов, щеглов и чижей, но никак не мог примириться с мыслию, чтобы на господской кухне было пристойно держать, словно в мужицкой избе, кур или уток. Михайло и теперь глядел на Надю с нескрываемым укором, неодобрительно покачивая гладко остриженною седою головою и машинально перенимая из руки в руку кусок сдобного теста, из которого он хотел катать на выпачканном мукою столе горячие калачики к чаю.

Но Надя и Лямиха так были увлечены, что не замечали ничего.

Грузная шептуниха, важно рассевшаяся в плетушке, набитой сеном, глупо смотрела то вправо на Надю, то влево на Лямиху, не трогаясь с прикрытых ею горячих яиц.

— Знаете, барышня, я уж по ней потрафила, — храбро говорила Лямиха, упоённая победою. — Теперь шабаш! Не отвертится у меня от яичек.

— Да ты как же её? — спрашивала рассеянно Надя, вся поглощённая величественно восседавшею родильницею.

— А я вас, барышня, научу, — хитро улыбалась Лямиха, понижая голос. — Её только чтоб рукой не трогать; где снесла, там и оставь, а тронешь хоть пальчиком — сейчас и пошла прочь, сейчас другие занесёт. Я уж как за глазком своим за ней третий день хожу; вижу — нестись собралась, ну, думаю, как уйдёт куда! Уж и Михайла Васильевича просила присмотреть, и от этих шлюх, от девок, и Боже мой, как стерегла. Ведь и беспутный народ! Ей яйцо ухватить нешто долго? Нет, слава-таки Богу, уберегла. Теперь у нас, барышня милая, пойдёт завод… не сглазить бы.

— Да ты чего ж это ей насыпала? — вгляделась Надя, раздвигая концом башмачка кучку зёрен. — Разве можно шептунов овсом кормить? Ты, право, с ума сошла, Лямиха.

— А чего ж не кормить? Нешто шептун не птица? — недоверчиво возражала Лямиха.

— Сто лет живёшь, старая, а ничего не знаешь! — горячилась Надя. — Ты мне совсем погубишь птицу. Сбегай к Панфилу, захвати у него гарчик гречихи, там, должно быть, охвостье осталось… да покроши ей что от стола останется; она говядину отлично будет есть.

— Это она за первый сорт! — с улыбкою поддержал Михайло и, повернувшись к столу, шлёпнул в муку перемятый комок теста.

Лямиха сделала было шаг к двери, но остановилась и пригнулась к окну.

— Кто-то к нам во двор едет, барышня, — сказала она, — тройкою.

Надя тоже нагнулась и посмотрела. Она давно с страстным нетерпением ждала своего Анатолия; она думала о нём всю эту ночь; она смотрела, ожидая его, на проулок, когда шла утром в кухню вместе с Лямихой, но теперь почему-то Надя совсем не думала об Анатолии и совершенно не узнала знакомой гнедой тройки, поседевшей на метели. Счастье никогда не приходит в ту минуту, когда его зовёшь, и самое постоянное ожидание пропускает тот миг, который оно подкарауливает, и как нерадивые девы притчи, не успевает зажечь своих светильников навстречу грядущему жениху.

— Матушки, да кто ж это? Чужой какой-то! Становой никак, — с любопытством догадывалась Лямиха, рассматривая закутанную фигуру Суровцова, соскочившего у подъезда с саней.

Повар Михайло Васильевич тоже хмурился и соображал, пристыв к другому окну кухни.

Вдруг у Нади словно сдёрнули пелену с глаз, и она по одному жесту, по одному шагу разом узнала, кто подъехал к её дому. Сердце её сильно всколыхнулось, потом замерло.

— Станового нашла! Суровцовский барчук! — с презрительной уверенностью объявил Михайло, отходя от окна. — Аль окривела, старая? Должно, из губернии вернулся.

Надя несколько минут простояла в кухне, держась обеими руками за сердце, совершенно бледная; этот долгожданный приезд показался ей слишком неожиданным.

Сёстры не долго оставались в диванной, где сидел Суровцов. Под разными предлогами, одна за одною, вышли они оттуда, и Надя осталась наедине с Анатолием. Анатолий весело и тепло протянул Наде обе руки.

— Вот теперь здравствуй, — сказал он, просияв счастливой улыбкой. — Здравствуй, моя радость, моя жизнь, наконец я опять около тебя.

Надя встала, подошла к Анатолию и, крепко сжав руку его, поцеловала его прямо в губы; она не улыбалась; она была полна торжественной и серьёзной радостью.

— Здравствуй, мой милый, — прошептала она.