Чернозёмные поля

— А ты чего? Постой! — степенно останавливал его староста. — Не закон, сказываю. Был бы закон, ну и пущай себе. Мне что!

— То-то что! Это ты где закон такой сыскал, чтобы мещанку мужицким судом сечь? Ну, где, сказывай! — наступал расходившийся Ильюха.

— Да нешто она мещанка?

— А ты б думал как! То-то ты знаешь больно много! — передразнивал его Ильюха. — Староста тоже! Начальник! А начальник, так ты закон знай! Тронь-ка ты её, как за тебя всех нас в Сибирь упекут. Потому мужик мужика судит, а мещанина судить не может. Не знал?

— Да ну вас к ляду! Мне что? Судите, как знаете! — отделывался староста.

Мир порешил оштрафовать виновных на три ведра водки, а бабу отпустить.

Лушка уже несколько времени как исчезла со схода. Как только она заметила, что старики сочувственнее слушали предложение Ильюшки, чем просьбу её братьев, Лушка быстро юркнула из избы.

Не успела Алёна, низко молча поклонившись миру, пройти первый проулочек, как со двора Лушкиного дяди с криком бросилась толпа баб. Лушка была впереди с огромными овчарными ножницами, которыми она размахивала, как разъярённая ведьма. Тётка её тащила позади мазницу с дёгтем.

— Постой, подлая! Ты от нас не уйдёшь! — кричала Лушка. — Мы тебя своим судом посудим, бабьим, не мужицким.

Десятки рук озлобленных баб неистово схватили Алёну за рубаху, за платье, за волосы. Десятки пискливых разъярённых голосов визжали над нею. Бабы её тащили и толкали во все стороны, словно стая собак, принявшаяся рвать забеглую чужую собаку, плевали в глаза, щипали и дёргали.

— Тащи с неё, подлой, рубаху. Сымай платье! — командовала Лушка. — Пущай она, бесстыжая, к муженьку своему так покажется. Они, хамы бородатые, за водку рады родную жену на посмеянье отдать. Им что! Они все таковы, жеребцы. Друг дружку покрывают, друг дружку жалеют. Им абы водки наглотаться, обморам. Ишь отпустили как, чуть спасибо не сказали Она было, беспутная, и обрадовалась, бежит перепёлочкой. Постой, мы теперь тебя по-своему, по-бабьему, отделаем; не шляйся по чужим сёлам, не спи по чужим дворам, с чужими мужьями! Держи-ка ей голову хорошенько, Матрёша, держи потуже, не давай рваться. Ишь, гладкая отъелась. Корова коровой! Не удержишь! Тётенька, придержите-ка её за шею. Ишь, брыкается! Что? Не хочется? Да глотку ей, бабы, заткните, чтоб не визжала. Вот так, Федосьюшка, самое так. Теперича мы её на отдел обработаем. И другу, и недругу заречётся, — кричала Лушка, обхватывая неуклюжими ржавыми ножницами обильные русые косы Алёны. — Опростоволошу я тебя, гадину! На всю твою жисть осрамлю; только тебе утопиться и останется. Ни одному человеку без срамоты не покажешься. Я тебя, кабатчицу, научу, как от чужих жён мужей отбивать.

— Да ты погоди, Луша! Дай я ей рожу-то дёгтем смажу, — с хохотом подхватила тётка Лукерьи, вытаскивая дегтярный помазок. — Раздевай её скорее, бабы. Я её как раз всю смажу. От одетой не различишь!

Платье клочьями летело с Алёны. Одни бабы держали её за руки, другие гнули назад голову, одна заткнула её рот своею широкою грязною ладонью. Помазок больно ударил по лицу и заслепил левый глаз.

— Мажь её, мажь, Хавроньюшка! — с весёлым хохотом орали бабы. — Коли мы не проучим, некому проучить. Ишь разрядилась, купчиха! — завистливо ощипывали они её.

Больно впилась Алёна в ладонь, закрывавшую ей рот.

— Батюшки! Спасите! — громко закричала она, чувствуя, как дёготь течёт у ней по лицу и по шее.

В эту минуту Василий выходил из кабака, где он ставил миру штрафное вино.

— Глянь-ка, Вася, как бабы твою Алёнку щипать учали, — со смехом сообщил Василью молодой парень, любовавшийся с крыльца забавною сценою. — Ах, ободрать их! Дружно взялись, ровно гусыни, по волоску разнесут.

Василий видел, как взмахнул помазок с дёгтем, слышал, какой вопль вырвался у Алёны. Вместе с её криком его уже не было на крыльце. Он нёсся по улице с страшно стиснутыми кулаками, забыв всё, готовый в прах растоптать злую толпу, наругавшуюся над его сокровищем.

Но когда он добежал, ни одной бабы уже не было около Алёны. Увидя бегущего Василья, все они рассыпались, как стая пугливых воробьёв, и только одна Алёна, оборванная, избитая, облитая дёгтем, с обезображенной головою, глухо и больно рыдала, припав на коленях к земле.

Поздно возвратился народ с сева. На зорьке опять поднялись, опять стал кликать старый Иван Василья сохи собирать.

— Подняться невмоготу, прозяб ночью, руки и ноги повязало, как колоды стали. Ступайте без меня, — отвечал с сеновала Василий.

Поругал, поругал его старый Иван, нечего делать, отправился на сев с другими сыновьями.

Арина с невестками тоже пошла на огороды, к речке; осталась в избе одна Лушка. Она плоха была на работу, да и свекровь баловала её, как богатенькую невестку, оставляла её около печки возиться, варево варить

Василий всю ночь не сомкнул глаз. Когда Алёна, осрамлённая, избирая, вырвалась из села, старик почти силой увёл Василья в поле.

— Смотри, чёртов сын, и дорожку туда забудь, — говорил он ему. — Поймаю опять, чем ни пòпадя ноги перешибу. Чтобы и помышления твоего об ней не было.