Черные боги, красные сны (Сборник)

Где-то в глубинах подсознания Смита все-таки шевелилось легкое беспокойство. Он пытался бороться с ним, чтобы не расплескать то экстатическое обожание, которое он чувствовал сейчас, но никак не мог подавить его. Постепенно эта тревога пробивалась сквозь многочисленные слои его подсознания, пока не пробилась в сознание, и легкая дрожь беспокойства пробежала по нему, нарушая то совершенно безмятежное состояние транса, в котором он пребывал. Это было безотчетное беспокойство, но оно как-то было связано с теми животными, которые мелькали перед его взором в лесу на пути к храму. Но действительно ли он их видел, или их образы были порождены его воображением? А еще он вспомнил старую легенду, широко известную на его родной старушке Земле. И как он ни старался избавиться от этого воспоминания, изгнать его из памяти, ему это не удавалось: легенда о какой-то очень красивой женщине и мужчинах, превращенных в животных. Он никак не мог связать все это в единое целое и одновременно, как ни хотел, не мог избавиться от этого навязчивого воспоминания; оно беспокоило его, но все время ускользало, и он никак не мог сосредоточиться на нем, и это терзало его, крича об опасности столь настойчиво, что с бесконечным отвращением и неохотой разум его все-таки вернулся к тому, для чего и был предназначен изначально: к умственной деятельности. Смит стал думать.

Ивала почувствовала это. Она почувствовала ослабление потока жизненной энергии восторженного обожания, изливавшегося на нее. Ее бездонные глаза заглянули в его глаза, ослепив его вспышкой необыкновенной голубизны, и лес вокруг него покачнулся от мощного удара этого света. Но где-то в глубине сознания Смита, там, где находились его рефлексы, где было хранилище его чисто животных инстинктов, был спрятан мощный фундамент: дикая и свирепая мощь, которую не могла одолеть ни одна противоборствующая сила, с которой он когда-либо встречался на своем пути. То же случилось и с самой Ивалой. Настойчивый шепот тревоги, которая своими корнями уходила глубоко в это незыблемое основание, не прекращался. «Что-то здесь не так. Я не должен позволить ей так просто поглотить меня еще раз. Я должен знать, что все это значит...»

Он прекрасно осознавал необходимость этого. И вдруг Ивала подняла свои прекрасные, нежные руки и отбросила назад густые пряди волос, которые завесой прикрывали ее золотистое тело. И все, что было вокруг нее, торжествуя перед этой дивной красотой, засверкало, засияло с ужасающей силой. Сознание Смита не выдержало этого напора и погасло, как гаснет свеча от порыва ветра.

Казалось, прошла целая вечность, когда сознание внезапно снова вернулось к нему, но это было не его прежнее сознание, а нечто такое, что можно было назвать притупленным, слепым знанием того, что происходит вокруг него и в нем самом. Так животное может сознавать мир, но ни на йоту не обладать самосознанием. И в центре его вселенной теперь жарче всех сияло только одно солнце — его чувство благоговения перед чистой красотой. Оно горело в нем и поглощало его, как пламя поглощает топливо, истощая всю его энергию. Беспомощный, лишенный тела, он изливал свое благоговение, поглощаемое ненасытным сиянием, и, изливая свое чувство, он понимал, что увядает, слабеет и постепенно исчезает, погружаясь все ниже и ниже уровня человеческого существа. В своем притупленном сознании он не делал никаких попыток понять, что происходит, он только чувствовал, как постепенно вырождается, словно ненасытное желание непрерывно чувствовать восхищение, которое поглотило Ивалу и теперь поглощало его, высасывало из него все, что оставалось в нем человеческого. Даже мысли его она высасывала, и, по мере того как она опустошала его, он уже не мог подобрать слов, чтобы обозначить свои ощущения, и разум его воспринимал и представлял себе формы и картины на уровне гораздо ниже уровня человеческого мышления.

Он стал неосязаем. Он стал темным, невыразительным воспоминанием, бестелесным, неразумным, зато полным странных, алчных ощущений... Он помнил бег. Он помнил темную землю, упруго отскакивающую назад от его летящих ног, резкий ветер в ноздрях, насыщенный множеством запахов, тысяч и тысяч ароматов самых разнообразных вещей. Он помнил стаю, лающую и рычащую вокруг, воющую на морозные звезды, и свой голос, вплетающийся в голоса остальных в восторге, переполняющем его горло. Он помнил сладость теплого свежего мяса, рвущиеся под его острыми клыками ткани, горячую кровь на языке. Он помнил еще кое-что, но не так уж много. Горячее, жадное желание, восторг погони и чувство удовлетворения — все эти воспоминания всплывали, и снова тонули, и опять всплывали в его памяти, почти не оставляя места ни для чего другого.