Черные боги, красные сны

Смит пробивался вперед. Невидимая масса поднималась вокруг очень быстро, скоро он уже увяз по плечи, потом «студень» коснулся его подбородка, плотно сомкнутых губ, запечатал ноздри... сомкнулся над головой.

Двигаясь невыносимо медленно, как в кошмарном сне, Смит шел по дну невидимого океана. Каждый шаг стоил огромных усилий, словно приходилось еще и преодолевать течение, студенистая масса засасывала, как трясина. Смит почти забыл о женщине, которую тащил за собой. Он совершенно забыл о красочном городе и торопливых прохожих в сверкающих доспехах. Безразличный ко всему, кроме прочно въевшейся привычки идти вперед не останавливаясь, он медленно переставлял ноги, преодолевая течение. И вдруг почувствовал, что странное невидимое нечто проникло в него, просочившись между частицами его эфемерного существа. Он чувствовал, как оно проникает и как что-то меняется в нем, но не мог ухватить суть этих изменений, понять, что происходит с ним. Что-то толкало его вперед, заставляло идти, не сдаваться — и он шел, невзирая на то что в голове вихрем проносились самые невероятные догадки, а его сущность пропитывалась невидимой субстанцией, накрывшей его с головой.

Спустя какое-то время эта субстанция стала видимой, оставшись совершенно прозрачной,— теперь, когда Смит смотрел сквозь нее, пейзаж за пределами потока казался слегка подернутым дымкой. Город с его дворцами и разодетыми в кольчуги жителями слегка подрагивал, искаженный колебаниями «студня». Все дрожало, мутнело и менялось. Даже тело Смита больше не подчинялось ему безоговорочно, словно грозило вот-вот превратиться в нечто чуждое. В голове у него помутилось, только голос инстинкта, требующий не сдаваться без боя, звучал по-прежнему чисто. Смит пробивался вперед.

Город снова начал таять, его обитатели понемногу сливались с серой пустотой. Но призрачные деревья и трава не обрели от этого плоть — напротив, они стали еще более призрачными. Казалось, с каждым шагом Смит все больше удаляется от материального мира, оставляя позади все плотное, вещественное.

Действительность поблекла, выцвела почти совершенно, и даже город-мираж медленно таял, уступая место серому ничто. И Смит упрямо брел сквозь это серое ничто против течения, которое грозило стереть из реальности его самого, свести на нет.

Порой на какое-то время он переставал существовать, сливаясь с пустотой. Нет, он не терял сознания. Просто растворялся в полном, абсолютном счастье и совершенстве. Когда оно отступало, Смит продолжал бороться, чувствуя, как его тело медленно, неуклонно превращается в нечто иное, а во что — он по-прежнему не мог понять.

Так он шел целую вечность — сквозь бесконечную серость, сквозь вяжущее желе, сквозь тьму небытия, сквозь проблески почти нормального мира... Смит чувствовал, что идет не по прямой, а петляет и кружит и проходит по таким местам, для которых нет названия. Внутренний хронометр остановился. Смит ничего не видел и не слышал, ничего не чувствовал, ощущал только страшные усилия, которые приходилось прилагать всякий раз, чтобы переставить ногу. Это требовало такого напряжения, что он радовался провалам в небытие, когда переставал не только сознавать происходящее, но и существовать. Однако слепой инстинкт заставлял его идти вперед — упрямо, безостановочно.

Наконец провалы стали происходить очень часто, преображение эфемерного тела Смита почти завершилось, и лишь в краткие мгновения просветления он сознавал себя. А потом ни с того ни с сего напряжение вдруг пошло на спад. Мгновение тянулось и тянулось, а Смит по-прежнему знал, кто он такой, чувствовал, что он идет, преодолевая невидимое течение, и тащит за собой почти потерявшую сознание женщину-волчицу. Ясность этого осознания ошеломила его. Он не сразу понял, в чем дело, потом его осенило: его голова и плечи оказались над поверхностью вязкого потока. Он мог свободно дышать! Смит понятия не имел, что произошло, но он вырвался!

Серое ничто исчезло — вокруг простиралась равнина, тут и там виднелись низкорослые деревья и приземистые богатые дома с колоннами, не похожие ни на что из того, что ему доводилось видеть. Прямо впереди начиналась ложбина, окаймленная деревьями, и в ней, возле огромного валуна, стояла чуть косо каменная плита высотой в человеческий рост. На плите был высечен символ, не поддающийся описанию. Он не имел ничего общего с символами известных Смиту письменностей. Он был совершенно не похож на любые знаки, которые когда-либо использовали люди, трудно было поверить, что он вообще имеет отношение к письменности, что его могла начертать человеческая рука. И все же было в нем нечто знакомое, и Смит не стал гадать о том, что это за знак,— просто принял его как есть. Он чувствовал некое родство с ним.