Черные флаги. Ближний Восток на рубеже тысячелетий

Мустафа пламенно верил в демократию американского образца, хотя к политике пришел не прямым путем. Сын авиамеханика, он попал в Соединенные Штаты в одиннадцать лет и своим английским был обязан в основном детскому сериалу “Могучие рейнджеры”. Его, иностранца со смуглой кожей в преимущественно белой арканзасской начальной школе, нещадно преследовали другие мальчишки, пока пубертатный скачок роста не превратил его в длинноногого атлета с исключительными способностями к футболу. Мустафа стал звездой команды в школе и в колледже, а потом, после выпуска, неожиданно оказался в Вашингтоне в качестве практиканта-представителя арканзасского демократа Вика Снайдера, члена Комиссии Палаты представителей по делам вооруженных сил. Он произвел такое впечатление на своего босса, что его летняя подработка превратилась в штатную должность, сначала у Снайдера, потом у сенатора второго срока, демократа Бланш Линкольн. После поражения Линкольн в 2010 году Мустафа какое-то время работал тележурналистом, после чего на него вышла группа представителей ливийской оппозиции, искавшая лоббиста, который хорошо говорил бы и по-арабски, и на языке официального Вашингтона. Это и была его работа в апреле 2011, когда сирийские беженцы переманили его к себе.

Вскоре Мустафа уже делал доклады Конгрессу и Белому дому в качестве руководителя Сирийских сил чрезвычайного назначения, некоммерческой организации, созданной, чтобы в режиме реального времени информировать американцев о положении дел в Сирии, а также о планах антиасадовской оппозиции. Ознакомленные с положением дел, американские стратеги от политики могли предоставить сирийским повстанцам поддержку, которая лучше всего отвечала бы их нуждам.

Или — не предоставить.

“Надо было убеждать людей в чем-то, что и так казалось логичным”, — говорил Мустафа. Конечно, американцы сочувствовали тем, кто стремился освободить свою страну от диктатуры, здесь, по словам Мустафы, демократические принципы США “совпадали с интересами государства относительно того, что надо сделать в Сирии. Мы думали, что политика просто будет меняться в этом направлении”.

Мустафа регулярно посещал Белый дом для встреч с руководителями президентской группы по Сирии, иногда по своей инициативе, но чаще — по их. Он подолгу сидел в Западном крыле Белого дома с Самантой Пауэр, советником Обамы по правам человека (позже она стала представителем в ООН), Денисом Макдоноу, любителем резать правду-матку, заместителем советника президента по национальной безопасности, и старшими сотрудниками сирийского сектора Госдепартамента. Все с сочувствием говорили о нелегкой участи гонимой сирийской оппозиции. Но любые разговоры о путях решения проблемы подразумевали длинный список оговорок и ограничений.

“Было множество “это актуально”, “то актуально”, но по факту актуально не было ничего, — вспоминал Мустафа. — Со временем я это понял. Смысл был такой: слушайте, президент, вступая в должность, обещал, что мы больше не полезем в эти войны”.

Вернувшись в свой кабинет, Мустафа вел долгие беседы по скайпу с лидерами сирийского протеста, с некоторыми из них он потом встречался лично, когда начал курсировать между Вашингтоном и Ближним Востоком. Сирийцы не падали духом, веря, что Америка обязательно придет им на помощь. В конце концов, Обама ведь провозгласил, что Асад должен уйти. “Риторика администрации и международного сообщества сводилась к тому, что Асад кончился — он должен сойти со сцены. Так что они думали: мы выйдем, и пусть нас будет много. И выходили. Я думал: они выдыхаются, они готовы остановиться. Но на следующей неделе они возвращались, и на следующей тоже. И продолжали выходить”.

Среди тех, кто отказывался смириться, была Нура альАмир, молодая суннитка из сирийского города Хомса, с которой Мустафа познакомился онлайн и со временем сдружился. Когда вспыхнули первые протесты, аль-Амир было двадцать три года; ей, миниатюрной брюнетке, студентке колледжа, нравились и политические дебаты, и яркие головные шарфы. В самые первые дни она с восторгом рассказывала о редкостном единении, которое наблюдала на улицах Хамы, когда сирийцы разных этнических групп и социальных классов сливались в единую демонстрацию. Одно время почти на каждом митинге некоторые протестующие несли и христианский крест, и Коран как символ согласия между верами.

“Там были бизнесмены и рабочие, врачи и инженеры, студенты и журналисты, — вспоминала впоследствии альАмир. — Все конфессии, все социальные классы”.

По ее словам, ощущение единства позволяло протестующим побеждать страх. Продавцы-сунниты и алавитские студенты-юристы сцепляли руки, даже когда полицейский спецназ вклинивался в толпу с дубинками и слезоточивым газом. Когда это случилось в первый раз, аль-Амир думала, что умрет. Но оказалось, проблема была не в этом.

“Даже если бы режим убил нас, мы умерли бы счастливыми, — говорила аль-Амир. — Полиция обходилась с нами круто, но мы отлично себя чувствовали. Мы жили как в романе. Это же потрясающе — умереть за дело, в которое мы все верили”.