Черные флаги. Ближний Восток на рубеже тысячелетий

Несколько мужчин насели на Заркави, пытаясь прижать его к кровати, другие бойцы вырвали у него из рук оружие. Именно тогда один из бойцов заметил, что занавеска странно подрагивает. Он бросился вперед и схватил второго человека, египтянина, который, к счастью для агентов, не был вооружен. “Мы не знали, что в доме есть кто-то еще, — говорил впоследствии Абу Хайсам. — Этого человека мы обнаружили только потому, что занавеска колыхалась, хотя окна за ней не было”.

Агенты бросили пистолет — автоматический М-15 с тремя полными обоймами — в фургон, туда же отправили взбешенных подозреваемых. Заркави, все еще “готовый убивать”, как описывал его позже один из бойцов, враждебно глядел на агентов с заднего сиденья: спутанные волосы, из-под рукава разорванной ночной рубашки выглядывают наколки. “Он в бешенстве выкрикивал обвинения: “Кяфиры! Неверные!” — вспоминал агент.

Потом группа вернулась в похожую на крепость штаб-квартиру Мухабарата для допроса. Среди тех, кто заходил навестить подозреваемых, был Самих Баттихи, седовласый, умудренный опытом замдиректора агентства. Он смотрел, как его люди в маленькой, ярко освещенной камере по очереди пытаются расколоть подозреваемого. Заркави никоим образом не походил на сломленного, вспоминал потом Баттихи. “Пропаганда лилась из него потоком. Его голова была нашпигована идеологией”, — рассказывал он.

Баттихи, которого вскоре назначат директором разведки, с растущей тревогой наблюдал за потоком возвращавшихся из Афганистана иорданцев, которые воевали в рядах моджахедов под исламистскими знаменами. Поначалу, вспоминал он, иорданцы, добровольно ехавшие в Афганистан, “были хорошими парнями, они сражались против коммунистов” — в этом пункте Иордания сходилась с самыми важными своими союзниками, включая Америку, Британию и Саудовскую Аравию. Сейчас они возвращались домой, закаленные в боях и с диаметрально противоположными взглядами, даже манера говорить и одеваться у них изменилась. Заркави выглядел и говорил как другие, но был агрессивен, точно посаженное в клетку животное. Многие знали, что в юности он был драчуном и мелким уголовником. Сейчас Баттихи спрашивал себя, не слились ли эти две части личности воедино, дав на выходе бандита и религиозного фанатика. “Он не соответствовал профилю, — говорил Баттихи. — Пьяница и головорез. Семья тревожилась, отправляла его в религиозные группы, чтобы наставить на путь истинный. Но он, кажется, встал на слишком истинный путь. Так что мы получили худшее из двух миров”.

На самом деле Мухабарат знал о Заркави многое с самого начала, еще до тюрьмы. Если его толстое полицейское досье и оставляло какие-то пробелы, они быстро заполнялись массой сведений, добытых разведслужбой.

Ахмад Фадиль аль-Халайли, как показывали записи, был проблемой с детства: он прошел по тернистой дорожке от вандализма, наркотиков и алкоголя до более серьезных преступлений. Родился он 30 октября 1966 года у небогатых иорданцев: отец служил в городской администрации Зарки, истово верующая мать любила мальчика больше его семи сестер и двоих братьев. Семья жила в скромном двухэтажном доме, который располагался на холме, над большим кладбищем, где местные рабочие хоронили своих мертвецов. Кладбище представляло собой руины, несколько тысяч крошащихся, надписанных от руки надгробий, разбросанных по склону, заросшему сорняками и обжитому одичавшими кошками. К тому же оно было чем-то вроде общественного парка. Мальчик, которого будут звать Абу Мусаб аз-Заркави, проводил долгие часы, играя на кладбище; когда он стал подростком, могилы сделались декорациями его первых преступлений.

Халайли происходили из большого и уважаемого племени с Восточного берега, Бани Хасанов, — биографический факт, который мог бы обеспечить известные преимущества молодому человеку, желающему завести связи и найти работу в патриархальном обществе вроде иорданского. Но Заркави продувал одну возможность за другой. Он бросил школу, хотя оценки выше средних и результаты тестов указывали на способности к гуманитарным наукам. Он отвертелся от обязательной двухлетней военной службы, но вылетел с муниципальной должности, на которую устроил его отец. Его уголовная карьера началась, когда ему было двенадцать лет — он порезал соседского мальчика во время уличной драки, — и пошла дальше: сутенерство, наркоторговля, разбойные нападения. К двадцати годам он обрел татуировки и репутацию пьяницы и уличного драчуна, который находил удовольствие в том, чтобы держать в повиновении своих жертв и конкурентов кулаком и ножом. Его представления о любовной победе — по свидетельствам служащих разведки и людей, знавших его в то время, — сводились к изнасилованию молодых мужчин; таков был его способ унизить их и утвердить собственное господство.