Черные глаза

— А зачем тебе? Что за манера — БТРы фотографировать! Может, они секретные? Моих бойцов сфотографировала? Хватит тебе! Такие красавчики!

— Ты понимаешь, мне-то хватит, но Евгений Ревенко…

— Я его осла матери! — сдался министр и потащил меня в сторону махровой мимозы.

Под мимозой ржавел старый раздолбанный танк.

— Это ваши БТРы? — изумленно спросила я.

— Это наш… БТ-Р! — горделиво ответил министр. Хотя сейчас я вижу, что это, скорее, танк.

— И что мы будем с этим делать? — спросил Андрюха, оторвав глаз от видоискателя.

— Заводить! — ответила я.

— Заводи, скотина, танк! — орал министр в ржавое дуло. — Завтра грузины нападут, а вы не можете танк завести. Хорошо, вас не видит знаменитый коммерсант Евгений Ревенко!

Через час полумертвый министр уполз в тень лавровишни глотать минералку. Я поскакала за ним петь ему в уши, чтоб не сбежал. Командовали парадом мои ребята.

Гагр десятый раз выгонял танк за ворота, Андрюха десятый раз возвращал его обратно. Ему было надо, чтоб танк проехал прямо по луже и грязь брызнула в камеру под определенным, самым живописным углом.

Несколько женщин в черных платках и черных юбках подняли головы над грядками.

— Мрамза, там опять война, что ли? — крикнула одна другой.

— Наверно, — крикнула в ответ вторая, вытирая руки от черной грязи. — А ты лаврушку делаешь в аджику или только петрушку?

— С ума ты сошла, какую лаврушку?! Чему тебя мать учила?

— Как будто ты не знаешь, что у меня мать — грузинка. Чему она могла научить? — ответила Мрамза, и обе женщины снова нагнулись над красным реганом.

Весь Сухум мгновенно узнал, что началась война. Никто не удивился, а некоторые даже обрадовались. Старшеклассницы вынесли на руках грудных сыновей, чтобы будущие герои привыкали к виду крови. Мужчины похватали лопаты — откапывать ружья в сырых огородах. Справа и слева слышалось:

— Амха! Копай левее от кинзы! Я там гранатомет в прошлый раз зарыл!

Коровы орали как свиньи, петухи трубили походные марши. Младшие школьницы выли о том, что останутся девками. Правда, не было видно нигде агрессивных грузин — что несколько странно, но непринципиально.

Сняв красивые брызги, мы примчались на местную телестудию перегонять материал в Москву.

— Ой, где такая красота? — спросила Москва.

— В Абхазии.

— И какая у вас там в Сочах погода?

— Мы не в Сочи, мы в Сухуме. Это разные города. И даже разные страны.

— Поняаааатно. У них там война, что ли, началась?

— Она у них и не заканчивалась.

— Поняааааатно. Ой, а это что мимоза? Мимоза на дереве растет? Ой, а я всегда думала, что она как розы… Подожди, с тобой Ревенко хочет поговорить.

Ревенко был снова бодр, как будто только что отдохнул в одном из целебных сухумских пансионатов.

— Ух ты, какой прикольный репортажик получился! И армия такая мощная у абхазов — кто бы мог подумать. Жаль только, в эфир не пойдет.

— Как не пойдет, Женя? — заорала я на том конце провода. — У твоего отца совесть есть, проклинаемый ты человек?

— Ну, понимаешь, Ритуля, мы думали, что ТАМ будет три совещания, а ТАМ было четыре. Вот твой сюжет и не влезает в программу.

— Послушайте, — говорю, — Евгений. Я не знаю, какая у абхазов армия, но партизаны у них отменные. И эти партизаны очень не любят людей, которые не ставят в эфир сюжеты про учения абхазской армии. И тебе придется иметь от них кровную месть всю твою оставшуюся жизнь. И тебе, и твоим дочерям, и дочерям твоих дочерей!

В общем, сюжет в эфир пошел. Мы с Асланом Сосланычем напились на радостях чачи у него во дворе. Московский военкор где-то добыл козленка и сам пожарил его на вертеле — научился в одной из своих живописных командировок.

Министр все прокручивал запись моего репортажа, тыкал в нее пальцем и умилялся:

— Ты посмотри, какая техника, какие бойцы! Я тебе должен сказать — я никогда не думал, что у нас такая армия!

Расчувствовавшись, он стукнул военкора кулаком по колену.

— Молодец эта Марианна, скажи, нет, да?

— Она Маргарита, — ответил военкор и посмотрел на меня своим знаменитым прищуром.

Через три часа закрывалась на ночь граница, а у него был ночной самолет.

— Ну что, до встречи в Останкино, — сказал военкор и полез в карман своей синей ветровки.

— Это — тебе.

Он протянул мне заляпанную маринадом кассету с той самой американской песней, которую я никак не могла найти.

— На память, — он усмехнулся одной половиной губ.

В Москву меня перевели в тот же год, в октябре. Когда там срывалась уже первыми заморозками зима, а в Сухуме еще не заканчивалось благодушное лето.

Военкор встречал меня в аэропорту. На лимузине. На белом лимузине. Заляпанном серыми брызгами скорой зимы.

— Ну, что, вот тебе и Москва! Может, она еще не запомнила, как тебя зовут, но встречает тебя уже как звезду, — сказал военкор.

В лимузине он откупорил бутылку шампанского. С его насмешливых скул уже успел сойти недавний загар.

Мы ехали по замызганному Подмосковью, и я замечала унылый пейзаж, который теперь должен стать моим ежедневным прибоем — плешивый лесок с кривыми березками, скрипучая мокрая трасса, билборды, полные фотогенично счастливых людей с венировыми улыбками.