Черные глаза

— Кристина! Ради мамы, ты прямо на месте к этим перепелкам костлявым подойди и скажи, что, если они хотят уйти оттуда своими ногами и вперед смотреть обоими глазами, пусть уматывают прямо на месте, пока я до них не добежала! Пусть в другом кафе ляжками трусят, а не там, где мой муж с друзьями нормально отдыхают. Скажи, если я их еще раз на километре увижу, я их так потеряю в Веселом, что их трупы до следующего сезона не найдут. Подожди, я сейчас приеду!

Рузанка воткнула трубку в карман и выстрелила из кафешки к таксистам.

Под пыльными лавровишнями дружелюбно посапывали вакцинированные олимпстроевские мальчики — там же, где их уложил Карапет. Над их потными лбами плотоядно кружили осы.

Таксисты стайкой сидели на корточках у выхода с пляжа, курили и грызли семечки. Никто из них никуда не собирался — они сидели так не первый час, не первый день, и их старенькие девятки выцвели от привычного солнцепека.

Рузанка говорила с таксистами на одном языке. Правда, это не помогало. Уже третий раз она задавала один и тот же вопрос:

— В Веселое поедешь?

— Нет, не поеду.

— А ты поедешь?

— Не-а.

— А в Нижневеселое?

— В Нижневеселое вообще не поеду.

— А в Верхневеселое?

— В Верхневеселое — тем более не поеду!

Из открытой двери соседней машины вдруг что-то чихнуло и выдало женским голосом:

— Медвежий угол, дом три, второй подъезд возле гор, кто у меня поедет?

Это проснулась рация.

— Второй подъезд возле гор, дом три, Медвежий угол! — требовательно повторила диспетчер.

— Сако, выруби ее — бесит! — сказал таксист хозяину машины с рацией и спросил у Рузанки с вызовом:

— А сколько ты будешь платить в Веселое?

— Да сколько скажешь, столько и заплачу!

— Пятьсот рублей будешь платить? — обнаглел таксист, который прекрасно знал, что красная цена — сто.

— Буду!

— Нет, все равно не поеду, — отвернулся таксист.

Шлепая резиновыми тапочками по гравийке, подошел Альдос.

— Если дашь слово, что не будешь Мотога убивать, давай подвезу тебя, — сказал он Рузанке.

Машина Альдоса взъерошила пыль возле пляжа и взорвалась модным джинглом «Ереван! Ты дом и Родина для всех армян».

— Переключи, по-братски, слышать уже не могу про этих армян! — взмолилась чистокровная армянка Рузанка.

Альдос послушно сменил кассету. Оттуда запели: «Адлер-Сочи для меня — это райская земля». Певец был тот же самый, и пел он с сильным акцентом.

— Что надо? — вдруг заорал Альдос, высунувшись в окно и резко затормозив. За окном стоял чернявый гаишник.

— Назад поедешь, минералки холодненькой захвати по-братски! — попросил гаишник.

В ресторане напротив Форельки журчала горная речка, и отдыхающие чинно закусывали дагестанский коньяк свиным шашлыком. Как печальная разведенка на адлерском пляже, на блюде лежала не нужная никому увядшая кинза.

Костлявые перепелки в пляжных шортиках, впившихся в подгоревшие попы, с оранжевыми педикюрами в стоптанных босоножках изображали утомленную томность.

Вытирая влажные руки о черные джинсы, к ним подкатил лысый кабанчик с черной щетиной на загорелой спине.

— Ты мне обещала! — прошипел Альдос, который пять раз уже пожалел, что привез Рузанку.

Но длинные, как у горной косули, глаза Рузанки уже налились забродившим гранатовым соком — она успела увидеть, как лысый кабанчик погладил рыжую перепелку по голым лопаткам, та поднялась, и кабанчик повел ее в сторону леса.

— Э-э-эй! — зарычала Рузанка. — Ты ничего не попутал?

— Че? — Загорелая лысина тут же покрылась нежным пунцом. Мотог со спины узнал голос Рузанки.

— Я просто хотел показать отдыхающей экзотический куст, — промямлил застуканный муж.

— Экзотический куст ей он свой хотел показать! Назад, говорю, иди. В следующий раз свой куст дома на таможне будешь оставлять.

Три неподвижных минуты Мотог и Рузанка стояли посреди ошеломленного ресторана, глядя друг другу в глаза, как летчики, идущие на таран.

Испарина стекала с лысины мужа прямо за шиворот, оставляя черные пятна на синем шелке рубашки. Наконец, он в последний раз облизнулся на голую Перепелкину спину, где по краям от белой полоски купальника розовым пузырилось обгоревшее незнакомое тело, на измазанные помадой припухлости вокруг губ, скривившихся вопросительным знаком — и с видом обиженного журавля удалился. Он знал, что когда глаза горной косули наливаются забродившим гранатом, бесполезно показывать, кто тут в доме хозяин, и сегодня ночью Рузанкин орлиный нос выклюет побережскому Прометею, не донесшему свой огонь до рыжего жерла, всю его многострадальную печень.

Вот после этой драматичной субботы мы с Рузанкой и оказались в очереди у гадалки Гайкушки.

Холмистый двор вокруг дома был опутан проволочным забором, а поверх забора под листьями белого винограда было намотано восемь рядов ржавой колючей проволоки. Проход к хриплой калитке загораживала гора старых паркетин с облезлой черной краской. Над участком поднимался дым — паркетинами топили печку. Термометр показывал тридцать восемь в тени.