Черные глаза

— Мы все не дети. И ты не дети. Хорош валять дурака, колись давай, почему Казаче-Малеванный? Кто писал, кто жаловался, кто порочил кубанскую честь? Шо газа нету, так его нигде нету. Шо надои упали, так они везде упали.

— Да надои тут ни при чем! — попискивала я.

— Вот и я бачу, шо нэ при чем. И Путин ваш шо опять же с теми надоями сделает? Сам доить будэ?

— Не будет.

— Вот и я бачу, шо не будэ. А шо хуторскую школу не достроили, так то жиды! Завтра утром усих жидив посадим, а кого не посадим — повесим! Так Путину и скажи. Шоб не волновался.

Я пугалась и малодушничала. Дался, думаю, городам тот телемост. Лучше бы с Ростовом пообщались. Или со Ставрополем. Все-таки у меня на Кубани семья, дети будущие. А телемост — вещь мимолетная, ненадежная. Закончится — изведут меня тут, как клопа-черепашку, вместе с будущими детьми. Красивая девушка пройдет мимо, а со свернутой шеей жить, как говорится…

В хуторе голосят индоутки, бабы носятся вдоль ерыков, расхристанные, продираются цапкой сквозь ровные грядки, начищают сияющие потолки и крахмалят напирники. Все-таки Путин по телевизору будет на них смотреть — стыдно.

Самая расхристанная из хуторских, породистая казачка, косая сажень в плечах, подлетает ко мне, голосит громче всех индоуток:

— Ты, шоли, тут атамануваешь, коррэспондэнтка?

— Ну, я командую, да.

— Объясни мне, будь ласка, нашо ты к Малеванному причепилась? Видкиля ты нас вообще нашла?

— Да по карте просто нашла.

— Шо ты бакы мне забываешь? — могучая женщина подозрительно щурит глаза, разглядывая мое лицо. Вдруг ее осеняет:

— Ты вирменка, чи шо?

— Ну да, армянка.

— Одны биды от оцых вирменев, — обреченно вздыхает казачка. — Пидэм до хаты, хоч горылочки выпьем по-людски, побалакаем.

Казачку звали Галюся. На базу у Галюси гуртом гоготали ленивые индюки, в дальнем теплом хлеву терлись розовыми боками подсвинки, черномазая кошка заглядывалась на подросших цыплят, а у хаты для красоты в старых шинах цвели последние в этом году георгины.

В ее низкой саманной мазанке с голубыми наличниками и утоптанным глиняным полом пахло сдобными паляницами — как во всех незабвенных мазанках колосистых кубанских степей.

У входа за тоненькой занавеской читались заботливые ряды трехлитровых баллонов, набитых солеными синенькими, фаршированными морквой, разноцветным болгарским перцем, острыми огурцами с укропом, мочеными бураками, арбузами, яблоками, компотами из красной и белой черешни, грушевым джемом и сладким вареньем из зеленых арбузных корок — все, для чего пронеслось, моргнув перелетными цаплями, потное и тягучее полевое казачье лето, которому — вот уж ажно ноябрь, а конца и краю нэ выдно.

Из вороха белоснежных перин вынырнула махонькая старушка в платочке, уставила на меня такой же, как у Галюси, подозрительный взгляд.

— Баба Павля, — представила Галюся.

— Павлина Полуэктовна, — строго поправила старушка, продолжая меня разглядывать.

— Звыняйтэ, мамо, — вздохнула могучей грудью Галюся и выскользнула за порог.

— Ты, я бачу, нэ казачка? — спросила меня баба Павля.

— Нет, почему же. Очень даже казачка. Тут родилась, — ответила я.

— Болдырка, чи шо?

— Не. Вирменка, — сдалась я.

— Ааа. Ну, це ще поганее, — приговорила баба Павля.

Галюся в этот момент выносила из погреба слюдяное домашнее сало, моченые яблоки и бутыль желтоватой горилки.

— Як с горылка, то и в аду нэ жарко! — справедливо заметила Галюся и тут же заголосила:

— Виду ты нам прынэсла, Марыиа, на вись билый свит! — Галюся налила, хлопнула и налила еще. — Та шо, всэ одно помырать.

— Никому нэ трэба помырать! — я тоже опрокинула стопку и собрала в кулак остатние знания ридной балачки. — Ты подывыся на это с другой стороны. Вам шо на хуторе трэба?

— Нишо нам нэ трэба! Всэ у нас е! — горячилась Галюся.

— Газу немае, — строго отрезала баба Павля, которая не отставала от нас по горилке.

— Звыняйтэ, мамо, — снова вздохнула могучая Галюся.

— О! Газ! Вот за газ и побалакаете с Прэзыдэнтом! — успокаивала я.

— А шо, за газ разрешат побалакать? — недоверчиво посмотрела Галюся.

— А хто жеж нам запрэтить? Мы жеж край особой судьбы! — увещевала я. — Шо вы кажете, Полуэктовна?

Баба Павля поправила свой крахмальный платочек, откусила бочок моченого яблочка, оценив, так ли Галюся солила, так ли мочила, подумала и сказала:

— Я кажу, пишлы как-то козаци в городе до тэатру. На Лэбэдынэ озэро. Сыдять, глядять. Сын грит: «А чого воны уси на цыпочках?» Батько отвечае: «Нэ знаю, сынку. Лэбэдив дюже много. Навэрно вэсь двор в говне».

Возразить Полуэктовне нам было нечего.

Переночевав на крахмальных перинах, взбитых мощной рукой сухонькой бабы Павли, я позвонила в города.

— Спрашивать будем про газ. Народ интересуется.

— Да хоть про нефть, — поразительно быстро согласились города. — Только чтобы не было никаких славословий в адрес губернатора. Нам такие пиар-акции в прямом эфире не нужны. Отвечаешь своим будущим!

Будущим, ага. Тут с настоящим бы разобраться.

— Ну вы что, тут народ простодушный, они и слов-то таких не знают «пиар-акция», — ответила я.