Черные камни

— Вы врете! Показаниями других участников доказано, что вы в своей программе ставили перед собою антисоветские задачи:

1) Антисоветская агитация.

2) Террористические акты.

3) Вооруженное восстание против Советской власти.

Вооруженное восстание не предусматривалось самыми секретными пунктами нашей программы. Да и смешно вообще было такое предполагать. Три десятка мальчишек с пистолетами хотели силою свергнуть Советскую власть?! Чистая ерунда.

Думаю, что версия о подготовке к вооруженному восстанию и к террористическим актам появилась с подсказки следователя в воспаленных от припоминания мозгах А. Чижова (ему ведь был известен тезис Программы о возможности в случае необходимости насильственного отстранения Сталина от власти). Он же, вероятно, сообщил и тезис об «обожествлении Сталина». К слову сказать, в протоколах имя Сталина никогда и нигде не называлось, оно заменялось словом «Вождь» с большой буквы.

Опять пошли многочасовые и перекрестные допросы. Мне показали протокол о вооруженном восстании, подписанный Борисом. Подпись была очень похожа на Борькину, но я не поверил. Белков сказал (он, как и Харьковский, вел одновременно меня и Бориса):

— «Маленький фюрер» признает, а его правая рука не слушается и упирается!

Спустя два-три дня я нашел в уголке прогулочного дворика окурок от «Беломора», сплющенный и почти засыпанный пылью и мелом. В окурке оказалась записка, написанная грифелем: «Признавать всё, ради сохранения жизни. На суде мы откажемся и расскажем, какое было следствие. Б. Б.»

Почерк не вызывал сомнений. И сочинилось у меня такое стихотворение:

Б. Батуеву

Ты помнишь, мой друг? — На окне занавеска.

За черными стеклами — город во мгле.
Тень лампы на стенке очерчена резко,
И браунинг тускло блестит на столе.

Ты помнишь, мой друг, как в ту ночь до рассвета

В табачном угаре хрипел патефон,
И голос печально вытягивал: «Где ты?»
И таял в дыму, словно сказочный сон.

Ты помнишь, мой друг, наши споры горячие?..

Мы счастье народу найти поклялись!
И кто б мог подумать, что нам предназначено
За это в неволе заканчивать жизнь?!

Конечно, ты помнишь все это, Борис,

Теперь все разбито, исхлестано, смято —
В тридцатом году мы с тобой родились,
Жизнь кончили в сорок девятом…

Ты слышишь меня? Я сейчас на допросе,

Я знаю: ты рядом, хоть, правда, незрим,
И даже в ответах на все их вопросы,
Я знаю, мы вместе с тобой говорим!

Мы рядом с тобою шагаем сквозь бурю,

В которую брошены дикой судьбой.
Тебя называют здесь «маленьким фюрером»,
Меня — твоей правой рукой!

Здесь стены глухие, не слышно ни звука.

Быть может, не встретившись, сдохнуть придется.
Так дай же мне, Боря, хоть мысленно руку,
Давай же хоть мысленно рядом бороться!

Борьба и победа! — наш славный девиз!

Борьба и победа! — слова эти святы!
В тридцатом году мы с тобой родились,
Жизнь начали в сорок девятом!

Январь 1950 г.

ВТ УМГБ ВО, камера 2-я левая.

Лет десять или даже больше назад, когда Б. А. Слуцкий был жив и здоров, мы гуляли как-то поздним вечером по темной коктебельской набережной. О моем деле, о КПМ он уже знал — я никогда ни от кого не скрывал сущность нашего дела. И к чему-то Борис Абрамович спросил:

— А стихов не писали там, в тюрьме, в лагерях?

— Сочинял без пера и бумаги. Но печатать их не собираюсь. В смысле художественном эти вещи слабые. Я тогда просто не умел писать.

— Наизусть помните?

— Да, очень многое помню наизусть.

— Прочтите что-нибудь.

Я прочел только что процитированное стихотворение.

— И вы считаете эти стихи слабыми, незрелыми?

— Да.

—У меня другое мнение: это стихи зрелые и сильные! И не только как документ они интересны. Они несут, таят, нет, «таят» не подходит, именно несут в себе тяжкий груз исторической драмы — и лично Вашей, и общей для всей страны…