Черные холмы

— Сэр, вы ответили на вопрос, над которым я размышлял долгие годы. Меня — на мой неопределенный и высокомерный атеистический манер — давно интересовала роль Девы Марии в тех долгих, неторопливых снах, какие представляло собой сооружение таких шедевров, как Мон-Сент-Мишель [56]и Шартр. [57]Я думаю, вы дали мне ответ. Дева Мария для людей тринадцатого столетия была тем же самым, что и эта динамо-машина будет для…

В этот момент появился еще один человек, и Адамс оборвал себя на полуслове, чтобы поприветствовать вошедшего. Второй джентльмен был очень высок, нос его походил на острый клюв, напомаженные волосы были зачесаны назад, а глаза смотрели так пронзительно, что на ум Паха Сапе пришла не сова, а орел. Человек был одет в черное и серое с белоснежной рубашкой, что усиливало впечатление Паха Сапы, будто он находится в обществе хищника — зоркого орла в человеческом обличье.

Мистер Адамс, казалось, разволновался.

— Мистер Вялый Конь, позвольте мне представить вам моего сегодняшнего спутника на выставке, знаменитого Шер… то есть знаменитого норвежского исследователя мистера Йана Сигерсона. [58]

Высокий человек не протянул руку, только кивнул и тихонько щелкнул каблуками, почти на немецкий манер. Паха Сапа улыбнулся и кивнул в ответ. Что-то в этом высоком человеке говорило Паха Сапе: если он прикоснется к руке мистера Сигерсона, то рискует получить информацию о его жизни.

Сигерсон говорил тихим, но резким голосом, и неподготовленное ухо Паха Сапы принимало его скорее за англичанина, чем за норвежца.

— Очень рад познакомиться с вами, мистер Вялый Конь. Нам, европейцам, редко предоставляется возможность познакомиться с практикующим вичаза ваканом, принадлежащим к вольным людям природы.

Сигерсон повернулся к Адамсу.

— Извините, Генри, но Лиззи и сенатор ждут у парового катера Франклина на Северной пристани и просят напомнить вам, что мы опаздываем на обед к мэру Гаррисону.

Сигерсон снова поклонился Паха Сапе, и на сей раз на его лице появилась едва заметная улыбка.

— Был искренне рад познакомиться, мистер Вялый Конь. Могу только надеяться, что придет день — и вазичу ванаги перестанет быть проблемой.

Вазичу ванаги. Призрак бледнолицего человека. Паха Сапа остолбенело смотрел вслед двум удаляющимся фигурам — мистер Адамс что-то говорил, но молодой индеец не слышал его.

Он больше никогда не видел ни человека по имени Генри Адамс, ни его норвежского друга.

Мисс де Плашетт ведет его на мидвей — площадку с аттракционами, представлениями, горками, протянувшуюся на милю от озера и Джексон-парка до начала Вашингтон-парка, прямую, как широкая стрела, выпущенная из лука в спину Колумбовской выставке с запада.

Впереди видны экзотические сооружения по обе стороны низкого широкого пыльного бульвара мидвея: средневековые дома старой Вены и Бьергартена, алжирские мечети и тунисские минареты, из которых доносится чужая музыка и скрежещущие голоса, каирская улица, где Паха Сапа и его друзья видели не в меру перехваленную танцорку, исполнявшую танец живота; мелькают лапландцы и финны, двугорбые верблюды, небольшое стадо карибу — его гонят по бульвару люди, одетые в потертые меховые, несмотря на жару, одеяния; скользящие вагончики на водной тяге, чаша Бернских Альп, мелькнувший аэростат далеко-далеко по ленте мидвея справа.

А в середине бульвара — вроде бы увеличивающееся в размерах с каждой минутой, двухсотшестидесятичетырехфутовое колесо Ферриса, которое, по словам мисс де Плашетт, имеет тридцать шесть вагонов, или кабин (каждая из них больше, чем многие хижины, какие видел Паха Сапа), и каждый из вагонов, или кабин, вмещает по шестьдесят человек.

Паха Сапа чувствует растущее, хотя и неопределенное беспокойство. Он не боится ни высоты, ни колеса, но его внезапно охватывает чувство опасности, словно он и эта молодая женщина, которую он едва знает, приближаются к какой-то точке невозврата.

— Вы уверены, что хотите этого, мисс де Плашетт?

— Пожалуйста, называйте меня Рейн.

— Вы уверены, что хотите этого, Рейн?

— Мы должны, Паха Сапа. Это наша судьба.

14 На Паха-сапа

Август-сентябрь 1876 г.

Он не оставляет попыток подняться в воздух, но ему это не удается. То, что когда-то давалось Паха Сапе с такой легкостью, словно не требующая никаких усилий игра, теперь кажется невозможным, словно его душа обрела неустранимую тяжесть. Сегодня девятый день его ханблецеи, девятый день полного поста, и со слабостью могут сравниться разве что усталость и ощущение поражения. Он уверовал, что его поиск видения преждевремен, самонадеян и обречен на неудачу. Многие воины, гораздо старше и мудрее его, терпели неудачу — ни один мужчина, принадлежащий к вольным людям природы, никогда не мог быть уверен, что получит видение, а те немногие, кто его все же получал, перед этим переживали долгие годы разочарований и неоднократно повторяемые попытки ханблецеи.