Черные колокола

Голос ее оборвался, заглох. Губы шевелились, что-то говорили, но ничего не было слышно.

– Прокуратура выдала ордер на арест Дьюлы Хорвата, – сказал Арпад.

Теперь, когда до конца выговорено все, что Жужанна предчувствовала, чего боялась, как смерти, она обрела голос, силу, острое желание говорить и говорить.

– Какое преступление совершил мой брат?

– Антиправительственная подрывная деятельность.

– Антиправительственная?.. Что это значит?

– Прости, Жужа, но я не могу… не должен оправдывать свои действия даже в твоих глазах. Дьюле Хорвату будет предъявлено обвинение, как положено в таких случаях.

– Что ты говоришь!.. Как ты можешь?.. Забыл, какой сегодня день! Будапешт хоронит оклеветанного, безвинно погибшего Ласло Райка.

Арпад медленно склонил седеющую голову под осуждающим, страдальческим взглядом Жужанны, устало потер виски. Уши его побелели, будто схваченные морозом. Крупный ледяной пот блестел в продольных морщинах высокого смуглого лба.

– Забыл, что сам был оклеветан и брошен в тюрьму?

– Я ничего не забыл, Жужи.

– Так почему же ты… Вспомни слова Маркса, которые так часто, на каждом допросе, говорил следователям: «…кровопусканием не обнаруживается истина… растягивание позвоночника на лестнице для пыток не лишает человека стойкости… судорога боли не есть признание…»

– Хорошо, я все тебе скажу. – Арпад глянул на часы, подвинул Жужанне стул. – Прошу тебя, Жужи, спокойно меня выслушать.

– Попытаюсь. – Она села, положила на колени руки, с мучительной надеждой взглянула на него. – Ну!..

– Я тоже не понимаю, почему понадобился арест Дьюлы Хорвата именно сейчас, в такой день. Можно было бы и повременить.

Жужанна рванулась, хотела что-то сказать, Арпад сжал ее руку, остановил.

– Ты обещала выслушать меня… Да, я знаю, что много было произвола. Но я знаю кое-что и другое. Преступно арестовывать безвинных, но не менее преступно не арестовывать тех, кто покушается на власть народа, на то, что завоевано нами в эти годы.

– Дьюла покушается на власть народа?! – с болью и гневом вырвалось у нее.

– Да, он, Дьюла Хорват, считающий себя коммунистом, стал вольным и невольным сообщником…

– Сообщник? Чей? – перебила Жужанна.

– Потом все узнаешь.

– Критику обанкротившихся руководителей ты считаешь преступной деятельностью? Правда, эта критика с некоторым перехлестом…

– Вот в этом перехлесте все и дело, Жужи! – воскликнул Арпад. – Я больше, чем твой брат, имею право на критику ракошистов… Венгерские прислужники Берия каждый день смертно избивали меня, каждый день пытались выколотить душу… Смерти я не боялся. Одного я боялся: продолжения произвола. Вот какими были мои предсмертные мысли. Слышишь, Жужи?

Жужанна молчала. Ее тонкие бледные пальцы теребили, рвали кожаный поясок нарядного ярко-василькового платья. Странно выглядела она, несчастная, растерянная, раздавленная, в своем праздничном наряде, рассчитанном на счастливую невесту: в белых замшевых туфельках, старательно причесанная, надушенная.

– Ты меня слышишь, Жужи?

Жужанна вскочила, подбежала к окну, кулаком ударила по краю рамы, распахнула ее и, обернувшись к Арпаду, почти закричала, гневно и презрительно:

– А теперь какие у тебя мысли, когда весь Будапешт… – Она не договорила, вернулась к камину, обессиленно упала в кресло и заплакала.

Он стоял около нее, гладил ее волосы твердой холодной рукой.

– Да, если бы не произвол Ракоши, никогда бы не окреп фракционный центр Имре Надя, не появился кружок Петефи – этот новоявленный троянский конь. И хортисты не подняли бы головы. И молодчики оттуда, с Запада, не летели бы в нашу страну, как воронье на падаль. И твой брат не писал бы таких стихов, таких статей, не произносил таких речей. И мы с тобой не оказались бы в таком положении, Жужа! Понимаю, тебе трудно, больно. Должна переболеть, должна понять. Грош нам цена, если мы даже теперь не посмеем взглянуть правде в лицо!.. Жужа, любимая!

Жужанна не отвечала, тихонько всхлипывала.

Арпад оставил ее, подошел к окну. Внизу, по тротуарам, по проезжей части улицы, шли и шли люди, в плащах, с черными тугими зонтами, в капюшонах, со скромными венками и букетиками цветов в руках, печально-молчаливые.

– В тот день, когда Ракоши послал Райка на гибель, он и себе подписал приговор. Опозорились не венгерские коммунисты, а лишь недостойные руководители, поправшие принципы марксизма-ленинизма. Венгерские коммунисты продолжают строить социализм и свято охраняют его. Мы не позволим никому – ни Дьюле Хорвату, ни Ласло Кишу, ни Имре Надю, ни хортистам – вырвать завоевания народа. Вот так, Жужа. Я тебе все сказал. Если и теперь… Ты слышишь?

Она резко подняла голову, укоряющими, полными слез глазами посмотрела на него.

– Что ты со мной делаешь!.. Хочешь вырвать с корнем то, что сам когда-то посадил. Ведь я твоей же ненавистью возненавидела аресты, тюрьмы…

– Я не внушал тебе ненависть к органам безопасности.

Жужанна посмотрела на Арпада нежно и умоляюще, с отчаянной надеждой. Последняя мольба, последняя надежда!

– Подумай, что будет с родными! Мама просто с ума сойдет! Арпи, пусть это сделают другие, если… если это так надо.