Черные колокола

– Чего ты к нему, больному, привязался? – Каталин махнула фартуком на Дьюлу, словно он был шкодливым петухом. – Шани, прими свои капли!

– На улице он сразу выздоровеет. Там сейчас такой воздух! Суд улицы – высший суд народа. Высший и скорый. Так говорил Ленин.

– Кого судить? Кто судья, а кто обвиняемый? Шани, что же это такое делается, а? Ты при Габсбургах, при Хорти, при Гитлере ходил на демонстрацию, а наши дети…

– Лина, молоко убежит! – напомнил Шандор.

– Не пугай, не гони. Думаешь, если всю жизнь торчала на кухне, так и света белого не вижу, ничего не понимаю?

– Успокойтесь, мамаша! – Радиотехник погладил Каталин по голове.

Она оттолкнула Киша.

Дьюла приколол к груди огромный трехцветный бант.

– Ласло, пойдем?

– Куда?

– На гребень народной волны, – улыбаясь, продекламировал поэт. – Идем!

– А как же… – Киш указал глазами на телефон. – Мы должны быть в курсе событий…

– Вернемся. И нам надо хлебнуть свежего воздуха.

Дьюла и его друг ушли. Каталин подложила в камин дров, придвинула диван поближе к огню, принесла подушку, простыню, старую шаль, постелила мужу.

– Отдохни, Шани!

Он покорно лег, закрыл глаза, нашел руку жены, стиснул ее.

– Спасибо, Катица! Сердишься?

– На кого?

– Гм!.. На кого же тебе еще сердиться? Один человек тебя всю жизнь допекает. Ни дна ему ни покрышки.

– Хороший это человек, не наговаривай на него.

Накрыла ноги мужа пледом, ушла на кухню.

Шандор лежал неподвижно, не открывая глаз, чутко прислушивался к звукам, доносящимся с улицы, – к песням, к музыке. И размышлял. «Ох, этот культ! Сталин и Ракоши! Это хорошо, что вскрыли нарывы. Да! С такими болячками на ногах далеко не уплывешь, на дно потянут. Правильно вскрыли. Но почему не торопились исправлять промахи? Почему запоздали? Здорово запоздали! И теперь вот расплачиваемся».

Осторожный стук в дверь прервал его мысли.

– Не заперто, – откликнулся Шандор.

Стук повторился.

– Кто там? Входи!

Поднялся, закутался в шаль, открыл дверь. И не обрадовался. Вошел мастер Пал Ваш. Он чуть навеселе. На лбу и щеках засохшие струпья.

– Это я, Шандор бачи… твоя совесть. Не ожидал?

– Ну и морда у тебя!.. Если у совести такая бесстыжая рожа, то пусть она убирается ко всем чертям.

– Какая ни есть, а все-таки своя. Собственная! А ты вот на бабу смахиваешь. Ладно, Шандор, не ругаться пришел с тобой. Значит, дома? Не пошел на демонстрацию? Очень хорошо. Я так и думал. Молодец!

– Чего ты ко мне лезешь? Чего ищешь?

– Не кричи на меня, Хорват! Тридцать лет мы с тобой в тишине прожили, а теперь… Страшно оставаться со своими мыслями, оттого вот и вполз сюда, локтя твоего ищу. А ты брыкаешься! Эх, лобастый! Не только соседи мы с тобой, а еще и рабочие люди, главные ответчики за судьбу Венгрии. Ум хорошо, а два лучше. Давай подумаем, посоветуемся, как нам сегодняшний день прожить и что делать завтра.

– Какой ты советчик? Хлебнул?

– Ну, выпил. А какое это имеет значение? Я с тобой разговариваю, я, мастер Пал Ваш, а не горькая.

– Ну так вот, уважаемый Ваш, сначала проспись, а тогда и посоветуемся, что и как. – Он тихонько подтолкнул соседа к двери, – Иди, Пал, иди!

– Пойду, но совесть все-таки оставляю рядом с твоей. Она не позволит тебе…

Выпроводив соседа, Шандор подошел к буфету, достал литровую бутыль крепчайшего рома, поднял ее над головой.

– Можно или нельзя? Бей друга добром, жалей разумом, гневайся правдой, люби верой, подслащивай солью… Можно, пей, кто пьет – до смерти проживет.

В «Колизей» мимоходом заглянула Каталин. Пришла проведать больного, а он…

– Что делаешь, Шани? Брось!

Ее испуганный крик образумил Шандора бачи. Бережно поставил бутыль на место.

– Зачем же бросать такое добро? Пусть дожидается своего часа. На цвет я его испытывал, ром этот ямайский.

– Бесстыдник, хоть не ври!

– Все врут, а мне уж и нельзя.

– Ложись!

Кряхтя и охая, он завалился на диван. Каталин села рядом с ним.

Засыпаны цветами Бем-отец и Шандор Петефи. Молодежью заполнены площади имени Бема и Петефи. Чуть ли не все юноши и девушки Будапешта пришли на поклон к революционной доблести и славе своих революционных предков. Шумят. Смеются. Поют песни. Декламируют стихи. Размахивают трехцветными флажками, алыми звездами, водруженными на древках, украшенных лентами. Ни одного хмурого, злого, мстительного лица не видно в рядах демонстрантов. Нет еще ни гербов столетней давности, ни враждебных лозунгов. Они появятся позже. Злобные и мстительные примкнут к демонстрантам в другом месте: на площадях Яса и Мари, Пятнадцатого марта, на улицах Кошута и Ракоци.

Пока Дьюла Хорват, взобравшись на зеленый квадратный холмик, читал стихи и ораторствовал, Ласло Киш облюбовал в толпе студентов прилично одетого, с вполне интеллигентным лицом парня и решил взять у него интервью, чем Карой Рожа намеревался воспользоваться в одной из своих радиопередач для Соединенных Штатов Америки.

Ласло Киш с микрофоном в руках, с самой приветливой, на какую был способен, улыбкой на лице подошел к избранному студенту, назвался корреспондентом «Последних известий», невнятно пробормотал какую-то фамилию и сразу перешел к делу:

– Скажите, молодой человек, что вас привело сюда?