Черные лебеди

Разговор сначала не клеился. Непривычно было старому гардеробщику сидеть за одним столом с бывшим замнаркомом. Выпили. Закусили. Прежде чем приступить к своей печальной повести, Родимов спросил старика, как живется, как работается. Тот не стал кривить душой, признался: на одной зарплате далеко не уедешь… Родимов спросил: сразу ли он узнал его? На это старик ответил: «А я вас, Николай Карпович, и не забывал». Встал из-за стола, снял со стены застекленную рамку с фотографиями. Среди фотографий Родимов узнал одну: групповой снимок работников наркомата, сделанный в тридцать пятом или тридцать шестом году. Родимов сидел рядом с наркомом в центре первого ряда. А за спиной — четыре ряда сотрудников, всего человек семьдесят-восемьдесят. В самом последнем ряду, сбоку, прилепились гардеробщик Горелов и уборщица Еськина. Картинно опершись на пол локтем, полулежал нынешний инженер, рядом с ним сидел на полу сегодняшний начальник управления по кадрам. Главный бухгалтер стоял в последнем ряду. Горелов аккуратно повесил рамку на прежнее место и сказал: «Я не только карточки этой со стены не снял, а даже глаза вам с наркомом не выколол». Родимову стало не по себе. «Это за что же?» — «За то, что объявили вас, Николай Карпович, врагами народа. А вы что думаете — у многих сейчас найдете эту карточку, да еще целехоньку, невредимую? Э-э-э… Если кто и сохранил, то вы себя на ней не найдете. Там, где был ваш облик, увидите или чернильное пятно, или иголками все насквозь истыкано…» Это поразило Родимова. Он даже засомневался, стоит ли начинать разговор, во имя которого пришел к Горелову.

И все-таки Родимов решился. Стал рассказывать. Старик слушал внимательно. А когда Родимов закончил свой рассказ и объяснил, что ему нужно письменное свидетельство, что он и есть бывший замнарком, Горелов, ничего не говоря, встал, подошел к комоду и достал из ящика чернила, ручку и толстую тетрадь в линейку. Принес все это на стол, сел, расправил плечи: «Диктуйте! Что скажете, то и напишу». Родимов диктовал, а у самого горло душили спазмы. Те люди, которые когда-то входили к нему на цыпочках, отказали, а гардеробщик, который ни разу не перешагнул порога его кабинета, да и вообще за все время работы в наркомате и министерстве вряд ли был хоть в одном кабинете, ничего не видел, кроме своего гардероба и полутемных коридоров, сидит и пишет. По сути, старик сейчас выносил его, Родимова, смертельно раненного, с поля боя. А те трое бросили истекать кровью…

Гардеробщик написал все, что продиктовал Родимов. Пока он своим корявым почерком выводил неровные строки, его жена незаметно вышла из комнаты и вскоре вернулась. На столе появилась еще одна четвертинка.

Когда провожали Родимова, было уже темно. На прощание он обнял старика и крепко поцеловал его. Горелов не сдержал слез.

На другой день гардеробщик рассказал о Родимове бывшему сотруднику наркомата Курганову, инвалиду войны, пенсионеру. Он пришел в министерство уплатить партвзносы. Курганов разволновался, попросил у старика адрес Родимова и сразу же поехал к бывшему замнаркому. Просидели и проговорили по душам весь вечер. Этот неожиданный для Родимова гость написал еще один документ.

Веригин закурил, протянул портсигар Дмитрию:

— Это было два дня назад. А вчера я случайно встретил Родимова в военной прокуратуре на Кировской. Мы просидели с ним часов пять. Веришь ли, на глазах его были слезы, когда он говорил о Горелове и Курганове.

— Да, — вздохнул Дмитрий, — тяжело сложилась жизнь у Родимова.

— У многих арестованных она сложилась не легче, — отозвался Веригин. — То, что прошел Родимов, мне еще предстоит пройти. Я не уверен, что на пути моем не попадутся люди, вроде начальника управления или инженера. Они сейчас страшнее всего…

— Это потому вы начали с того, что во всяком движении есть своя инерция? И в человеческом поведении…

— Разумеется. Во всем — инерция! Те трое, что отказали Родимову, не редкие уроды в нашей большой семье. Это досадное порождение нашего государственного аппарата, целый общественный слой, который у нас сложился. На языке политическом этот слой именуется затасканным словом: бюрократизм.

— Но тут, наверное, все гораздо сложнее, — отозвался Дмитрий.

— И вместе с тем очень просто. Те трое — не бесплотные духи, не ангелы с крылышками, а мерзавцы во плоти и крови, — вспылил Веригин.

Наступила долгая пауза. Веригин смотрел на звезды. Наконец Дмитрий решился:

— Хочу спросить. Это больной вопрос, и мучает он меня с первой нашей откровенной беседы.

— Уж коль замахнулся — бей, я к боли привычный.

— Хочу понять. Вы и другие многие годы несли тяжкий крест несправедливой кары. Что выросло в душах: горькая полынь-трава, колючий чертополох или жгучая злая крапива? Ведь всякому действию есть противодействие…