Черные листья

Павел, заранее предвидя заключение Дудина и Горюнова и подготовившись к трудному разговору у Кострова, вытащил из кармана несколько листков, испещренных цифрами, и спросил:

— Разрешите, Николай Иванович?

— Да, — кивнул Костров.

— Я действительно не согласен с выводами геолога и маркшейдера. На какое-то время лава станет нерентабельной, но, во-первых, по моим расчетам, — вот они, Николай Иванович, посмотрите — на демонтаж придется затратить уйму денег. И уйму времени. Всего лишь немногим меньше того, что мы потеряем, если продолжим эксплуатацию нашей лавы. Но главное в другом. Если смотреть на вопрос именно с государственной точки зрения, мы не имеем права бросать под землей тысячи тонн угля. Мне кажется, это будет преступлением.

— Не слишком ли громко? — сказал Костров. — Не слишком ли преувеличенно?

— Известно ли Селянину, какими запасами угля, только разведанными, располагает наша страна? — спросил Дудин. — Миллиарды и миллиарды тонн! И еще: известно ли Селянину, что стране нужен уголь каждый день? Нужен сегодня! Пусть Селянин заглянет в углесбыт, поговорит с товарищем Андреевым — он знает такого товарища? Андреев ему кое-что покажет. Например, десятки телеграмм от директоров заводов, теплоэлектростанций и других предприятий. И в каждой телеграмме — просьба немедленно, срочно, безотлагательно отгрузить тысячу, пять, десять тысяч тонн, иначе предприятие остановится… Так вот я хочу у Селянина спросить: что Андреев будет отгружать? Породу, которая пойдет из его лавы?

— Вполне резонный вопрос, — заметил Стрельников. — И вполне понятна та тревога, которую испытывает Дудин. Именно об этом самом они, вероятно, и думали, когда вместе с Семеном Петровичем Горюновым готовили материал.

— Да-да, да-да, — закивал Горюнов. — Мы постарались учесть все.

Павел посмотрел на Кострова. Тот угрюмо молчал и, не поднимая головы от лежащего перед ним листа бумаги, негромко постукивал по столу массивным карандашом. Казалось даже, что он, напряженно думая о своем, не слышит, о чем тут говорят. Но вот Костров каким-то нервным жестом бросил карандаш на стол и взглянул на Павла:

— Ты говоришь, что оставлять под землей тысячи тонн угля — это преступление. А не выполнять государственный план — это не преступление? Коллектив шахты отдает все силы, он живет до крайности напряженной жизнью, люди считают каждую добытую тонну угля — ты ведь это знаешь, Селянин… Разве тебе не дорога честь шахты?

Такого оборота Павел не ожидал. В глубине души он все же надеялся: Костров его поддержит. Не может Костров решать вопрос так узко — это ж не в его правилах. Конечно, главную ответственность за выполнение плана шахтой несет он, однако есть ведь ответственность и перед своей совестью.

Тихо, но довольно твердо Павел сказал:

— Не могу согласиться с такой постановкой вопроса, Николай Иванович. Честь шахты мне дорога, вы знаете. Но есть вещи выше этого… Хотелось бы, чтобы вы меня поняли…

И уж совсем Павел не ожидал того, что затем последовало. Костров вдруг приподнялся, с силой ударил ладонью по столу:

— Ты забываешься, Селянин! Забываешься, слышишь?.. «Не могу согласиться…» Думаешь, твое согласие или несогласие всегда и всем необходимо?

Эта неожиданная вспышка Кострова крайне поразила Павла. Да, наверное, и не его одного: обычно Костров умел сдерживать свои чувства, как бы ни рвались они наружу. Бывало, даже побледнеет, до боли прикусит губу, но голос его всегда остается спокойным, словно в нем и не бушует какая-то буря… А сейчас она в нем бушевала с особой силой. Всего лишь час-полтора назад, как он приехал от Зиновия Дмитриевича Грибова — начальника комбината, или, по-новому, генерального директора объединения, где состоялось обширное совещание. Грибов, обращаясь к тому или иному директору шахты, коротко спрашивал:

— Сколько вы обещаете — нет, гарантируете! — дать угля до конца месяца?

Директор вставал с места и, не совсем уверенно называя слегка завышенную цифру, снова садился. А Грибов, секунду-другую помолчав, снова спрашивал:

— И это все? — У него от нервного напряжения подергивалась левая щека, и он, чтобы этого никто не видел, прикрывал ее ладонью. — И это все? — резко повторял свой вопрос Зиновий Дмитриевич, не сводя глаз с директора шахты. — Вы что, совсем не понимаете сложившейся обстановки?

Обстановка с выполнением плана действительно складывалась не совсем благополучно, все это понимали, но шахты работали с полной нагрузкой, и называть нереальную цифру лишь для того, чтобы успокоить Грибова, никто не решался. А Грибов все более терял самообладание, все сильнее нервничал, и когда Костров сказал, что сверх взятых уже повышенных обязательств шахта не сможет дать ни одной тонны, Зиновий Дмитриевич вспылил:

— Не сможете? — Голос его напряженно звенел, и казалось, что Грибов вот-вот закричит. Однако он повторил совсем тихо, почти шепотом: — Не сможете? Вы отдаете отчет в своих словах?

— Отдаю, Зиновий Дмитриевич. Все рассчитано до последней тонны. Назвать цифру более высокую — это значит солгать.