Черные листья

Сушняка для костра было в избытке. Сухие ветки, выброшенные на берег просмоленные доски от разбитых рыбачьих каюков, камыш с пожухлыми метелками, старый бурьян. Они натащили всего этого огромную кучу, Лесняк хотел ее поджечь, но Павел не разрешил — рядом стояли не совсем старые деревья, которые можно было повредить. Он соорудил небольшой костерок, но и от него было достаточно тепла и хватало огня, чтобы сварить казачий кулеш — любимую Павлом похлебку. Клаша специально привезла для этого вместительный котелок, старое, пожелтевшее сало, пшено, картошку и лук. Когда от котелка начал подниматься пар, Павел, вдохнув его, заметил:

— Даже боги на Олимпе не ели ничего вкуснее. А уж они, наверное, знали толк в хорошей еде…

— Знали, — подтвердил Лесняк. — Но вот такой штуки с названием «экстра» они и не нюхали. Говорят, будто штуку эту делают теперь из нашего антрацита. И черную икру тоже. Понимаешь, Клаша, какие мы мастера? Пройдет наш Ричард Голопузиков — Львиное Сердце лаву на своей Усте, поднимут на-гора́ двести тонн угля, а там его, этот уголек, вжжик — на местную кулинарную фабрику. Через пару часов оттуда звонок: «Срочно на провод Павла Андреевича Селянина! Это вы, товарищ помощник начальника участка? Чем вы, простите, занимаетесь? Мы вот тут паюсную икорку из вашего антрацита сработали, а она по кондиции не тянет и на третий сорт. Блестеть блестит, по вкусовым качествам вроде тоже от севрюжьей не отличается, но где же жирность? И почему на зубах трещит, будто штыбом ее посыпали? Нехорошо, товарищ Селянин, оч-чень нехорошо с таким невниманием относиться к нашим потребителям!»

— Потребитель — это ты? — засмеялась Клаша.

— И я тоже, — ответил Лесняк, откупоривая бутылку. — Я — ты — он, мы — вы — они. За матушку-природу, за нас, потребителей ее несметных богатств. Вздрогнули.

Он выпил пиво первым, поморщился и сказал:

— Да-а, коленкор не тот, которым отличается настоящее пиво. Пьешь, а душа остается холодной, будто заключена она не в теле человека, а бродит по пыльным тропинкам неуютного, насквозь промороженного космоса. Отчего это, Клаша, а?

— От неустроенности жизни, Витя, — ответила Клаша. — Душа твоя и вправду бродит по пыльным тропинкам. Долго она будет бродить в одиночестве? Когда и где найдет себе пристанище?

— Когда и где? — Виктор развел руками, невесело усмехнулся: — Сколько раз я мечтал: вот стукнет моего друга Павла Селянина вывалившийся «сундук» по черепной коробке, тихо скончается мой незабвенный друг — и предложу я тогда сердце и руку красавице Клаше. Разве плохо? Но судьба мне не улыбается.

— Мрачно шутишь, — бросил Павел. — Я хоть и несуеверный, а таких шуточек не люблю.

— Я тоже, — сказала Клаша. — Поплюй, нечистая сила.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — Лесняк трижды сплюнул через плечо, поворошил костер. — Приношу миллион извинений. Живи, Пашка, тыщу лет, как-нибудь перебьюсь я и без Клашки-маклашки.

— Надеюсь, и она без тебя перебьется, — сказал Павел. — Как, Клаша?

— Перебьюсь. Хотя и жаль мне этого неприкаянного мытаря.

— Спасибо, Клаша, за сочувствие. — Лесняк действительно искренне взглянул на Клашу и приложил руку к сердцу. Но тут же сказал: — А если всерьез — Клаша мне не подходит. Ну, какой толк от обыкновенной журналистки? Оклад — сто рублев в месяц и фунт прованского масла. Мне богатая невеста нужна. Чтоб со своим домом, с усадьбой, чтоб ковры под ногами и каждое утро коньяк «камю» с лимончиком на закуску. Вот это жизнь! А Клаша что? Шубу ей купи, кримплену разного принеси, портнихе заплати… Не жена, а сплошной убыток.

— Опять мрачно шутишь, — сказала Клаша. — Между прочим, как муж ты мне тоже не подошел бы. Я люблю таких, которые умеют драться. И за доброе дело вообще, и за личное счастье в частности. А ты слаб духом, Витенька. Понимаешь, о чем я говорю?

— Не понимаю.

— Наталья Одинцова — человек на перепутье. Может пойти в одну сторону, может пойти и в другую. Почему ты не повел ее туда, куда нужно? Почему бросил человека в трясине? Сил не хватило вытащить ее?

— Наталья Одинцова — человек конченый, — как-то сразу потускнев, ответил Лесняк. Тень не то горечи, не то досады пробежала по его лицу, и он, отвернувшись от Клаши, обугленной веткой стал задумчиво ворошить костер. — Наталья Одинцова — не тот человек. Ее, видать, своим теплом не согреешь. Таких деньги греют…

Говорил Лесняк будто зло, но в голосе его — Клаша это хорошо чувствовала — было и что-то другое. Тоска? Может быть. А может, все та же горечь? Не нашел Виктор Лесняк свое счастье — вот и ходит один по пыльным тропинкам. Тысячу раз говорил самому себе: «Наталья — пшик, плевать мне на ее красоту, она и любовь свою продаст за рублик, видеть ее в упор не желаю!» — и тысячу раз ловил себя на мысли, что не может ее забыть, не может отсечь от себя свои чувства. Чего, казалось бы, проще: поставь крест, найди другую, которая тебе по душе, и делу конец. На Наталье Одинцовой свет, что ли, клином сошелся? Мир велик, в нем есть не только Натальи Одинцовы…

А свет все-таки сошелся клином на Наталье Одинцовой. Только на ней одной.