Черные люди

— Ладно! — прервал его Василий Васильич, пристукнув ладонью по столу. — Полно! Много болтают! Ну, молитва одна тоже не поможет! Дело-то нужно обсудить и на месте разведать, в Москве, куда оно клонится. Что с соляными деньгами будет? Ты, брат, в Москву едешь, я с тобой пошлю… ну, хоть Тихона. Пусть в белокаменной свою обиду да тоску разгуляет, людей посмотрит. Как вы, сыны, думаете?

Те поклонились чином.

— Да еще думка у меня есть: не нужно ли нашему торговому промыслу на Волгу выходить? С кизылбашами[26] торг заводить? У них товаров много, и товар краше, добротнее против немецкого и нам подходящ. Да и то, что бояре за Волгой земли хватают, туда мужиков своих сажают, сами промыслы заводят… Туда нужно и нам идти с торговым делом.

— Не зря наш Василий-то Григорьич уж на Волгу вышел! — заметил Кирила Васильич.

— Кто таков?

— Да он, Шорин! Кому другому! «Государев купчина» — так его в Москве и зовут… В Нижнем-то Новгороде кожаный промысел завел, Задорина там, сказывают, поставил… Да по Волге тоже посуды свои пустил, аж до самой Бухары торгом досягнул… Это есть!

— Ну, брате, сам видишь!

— Вижу-то я, брате, вижу, — улыбнулся Кирила Васильич, — да то нам, пожалуй, не с руки…

— Пошто? Или торговля не всем? Чать, дело земское!

— Земское дело торговля, а Шорин торгует, да держит боярскую руку! А бояре, гляди, и Волгу-то ратным обычаем, почитай, захватили, всем владеют, струги шлют безбоязно, все стрельцами да с караулами… С ружьем-то немного наторгуешь, а с народом нужно торговать миром да ладом.

Дверь распахнулась, в горницу вошла хозяйка, окруженная снохами, Фелицата Мокеевна — широкая, словно печь, могутная женщина в синем сарафане, крыта кашемировым платком, над которым в черном повойнике выглядывала жемчужная ряска.

— Просим милости, батюшка Василий Васильич и гости дорогие, хлеба-соли откушать, лебедь белую порушить! — говорила она растяжно, словно пела.

— Милости просим! Милости просим! — говорили и все бабы вместе и согласно кланялись.

Мужики поднялись из-за стола, перешагнули лавки, поклонились старице, которая благословила всех широким крестом.

— Босые! — сказала она. — Бога помните! Ужинать не буду, приду к повечернице.

И отдала поклон.

К столу для-ради Филиппова поста подавали рыбные ествы — сельди, спинки белужьи, уху, белорыбицу свежую в рассоле, грибы, пироги кислые, кисели с маковым молоком, лапшу гороховую да оладьи. За столом долго сидели, и долго еще горела свеча в окошке верхней горницы, где молилась мать Ульяна.

А после ужина тут же, в нижней избе, стали на повечерницу — и муж, и жена, и чады и домочадцы, с четками в руках.

Старица Ульяна спустилась из горницы, стала, прямая, строгая, перед образами в серебре, затеплила вечернюю свечу.

— «Господи, отпусти нам наши согрешения! — читала мать Ульяна. — Уроди, господи, хлеба и соли! Создай, господи, тихую да теплую росу! Спаси, господи, всех христолюбцев да батюшку царя православного!»

Широко спускаясь из темного неба, падал на Великий Устюг, на черную Сухону крупный, тяжелый снег.

Глава шестая. В дороге

«Введенье[27] ломает леденье!» — говорит старая примета. И верно, Кирила Васильевич Босой с Тихоном, да своими судовщиками, да с веселым подручным Ульяшем Охлупиным вышли из Устюга вверх по Сухоне перед Введением, а тут сразу потеплело. Шли на двух лодках ходко, все больше на веслах, обгоняя другие суденышки, торопились. По извилинам реки бежали встречь рыжие, красные, зеленые леса, уже опаленные кузьмодемьянскими морозами[28], по утрам хрустели ледяные забереги. Крик, брань, скрип уключин, окрики на коней все время слышались над рекой. Времени оставалось в обрез, приказчики поили людей водкой для сугрева и подкрепления сил, и от этого становилось еще шумнее. Словно рыба, рунным ходом шли осенние караваны к Москве.

Притомились и дядя и племянник за неделю такого пути под холодным солнцем, под низкими тучами, под частыми дождями, за длинными ночевками в прибрежных деревнях, а то и просто у огня на берегу, а пуще всего от безделья. Тихон всю жизнь сызмальства работал, а теперь начал думать.

С приближением Москвы того вольного дыхания, к которому Тихон привык на Севере и в Сибири, на море, в лесах, степях, на реках, оставалось все меньше. Народ сидел на местах все плотнее, теснее, увязаннее друг с другом. Народ становился молчаливее, смиреннее и уклончивее перед властями, зато ссоры здесь вспыхивали быстро, как береста на огне. И бабы были другие — эти перед мужчиной не опускали глаз к земле, а напротив — встречали взгляд взглядом в упор — весело, подчас дерзко, подталкивали друг друга локтями из-под накинутых на плечи шубеек, когда проходил Тихон, большой, ладный, бородатый, застенчивый.

Тихон спросил дядю Кирилу Васильича — они на берегу ели похлебку из соленой рыбы:

— Почему здесь народ другой?

Дядя огляделся—.горели костры в осеннем тумане, кругом сидели, шумели такие же проезжие люди, смеялись, спорили, пили из стеклянных сулеек тотемское вино. Вместо ответа тот только подмигнул.