Черные люди

С крыльца шагнули через высокий порог в сени, потом в низкую дверь. У большого стола под образами горела лучина, слева топилась русская печка, увешанная вся мокрой одеждой, красный отсвет заливал пол-избы. В тепле, в духоте люди закусывали у стола, сидели, лежали, спали на лавках, на полатях.

Проезжие сняли шапки, помолились, поклонились миру. Кирила Васильич подошел к столу, осмотрелся, есть ли место, сказал:

— Ульяш! А где киса? Не закусить ли?

Дворник бежал к нему, как кот, в мягких своих бахилах:

— Милостивец, не угодно ли щец? Не щи — огонь!

Старик в коричневой однорядке, что сидел под образами, тихо засмеялся.

— За вкус не берусь, а горячи! — строгое лицо его при этом помолодело. — Ин у тебя печка за все отвечает, а не хозяйка!

— Да ты, может, убоиной накормишь? — говорил Кирила Васильич, укладывая кису на стол. — В святцы заглядываешь ли?

— Что ты, что ты, родимой! — махал руками дворник. — Или не знаем, что Филипповки[30]? Да и рыбы-то, милостивец, давно не едим, не то што мясца… Нетути его, нетути!

— Кто забудет, что нынче Филипповки? Чать, царский указ бирючи по всем торгам читали! — ухмылялся с лавки ражий парень, весь изъеденный оспой. — Чего царь-то указал?

— Знаю чего! — сыпал словно горохом дворник. — Постишь, парень, и без указу — благо есть нечего!

— Сильна Москва насчет поста! — крикнул голос с лавки у самой двери. — Да только для кого? Черный народ и так подтяни животы, у бояр да дворян всегда сплошная[31]. Всю соль бояре сожрали, ну, пуза и чешут…

Дворник вскинулся на голос:

— Ори потише! В Съезжую захотел? И что за народ, прости господи!

Крикнувший спустил с лавки босые ноги, сел. В свете печи стало видно, что это был человек лет сорока, степенный, в смуром кафтане. Ясные глаза смотрели твердо.

— Чего «господи»? — говорил он. — Народ знает все! Да как же! Я вот рыбой торгую, а народ рыбы не берет. Не ест! Дорого! Где ж это видано? Соль дорога! Да хлеба, сказывают, скоро совсем не будет… В Свейскую землю, что ли, осылаем.

— Чего указов не писать, ежели за каждым указом стрельцы стоят! — сказал, севши и поправляя мешок, рябой молодец. Поправил и снова лег.

— Не дело баешь! — раскатился бас с голбца. — Что тебе стрельцы, не народ? Или стрельцы царским жалованьем живут? Я стрелец, и землю нашу, и торг веду. На мою спину одна с тобой дубина.

— Ну, теперь рейтары есть. И солдаты есть кроме вас. Из немцев набрали… Бояре хитры, — как вы, стрельцы, шатнетесь, найдется кем подпереть!

— Молиться надо! Душу чистой иметь! — вскочил опять с лавки человек в смуром кафтане. — Беда горше! Воры со всех сторон лезут на нашу землю. Грабить нас хотят. Что слышим, православные? В Польше казак Луба, Маринкин сын, встает! Паны ему помогают! В Крыму Пашка Вергуненок, сын будто Дмитриев, — хан ему помогает! Пасут псов, чтобы на Русь выпустить! А в Царьграде сидит вор Тимошка, будто сын боярского царя, Шуйского Василья Иваныча. Все царенки. Прирожденные! Все хотят над нами, сиротами, пановать! Нас, тружеников, грабить. Вот язва египетская! Вот гибель!

— Господи, спаси и помилуй! — зазвенел отчаянный женский голос. Перепуганная хозяйка выскочила из-за печи, закрестилась, за ней стала креститься вся изба.

С полатей, как привидение, свисла седая голова древнего старика, бельма его глаз светились красным в отсвете печи.

— Православные! — шелестел слабый, исступленный голос. — Воры вьют нашу землю, как хотят. Правят неправо. Неправо-о! Волки хитят овчее стадо! Слепой, а я вижу! Вижу-у! Знаю! Мне виденье было… Еще молодым стрельцом стоял я в стороже у царского Верха на самый светлый Великий праздник. Заутреню в Успенском поют, колокола благовестят. И слышу я крик! Ужастный! С неба! И по облакам скачет колесница огненная, прямо на Кремль лях коней гонит, кричит дурным голосом. Во-от так оно потом и вышло. В Лихолетье-то, ага!.

— Тихон, Ульяш! — негромко сказал Кирила Васильич. — Собирайте кису, пойдем, ляжем на лавку. Уснем! И до утра не переслушаешь. Робок народ! Боятся! Забыли, должно, как мы эту нечисть после Лихолетья выкинули! А и в вере они не тверды потому. Бродят семо и овамо![32]

— Дело, дело, — присоединился к ним и патриарший человек. — Спать надо! Вы на какой лавке-то? Ну и я рядком-ладком!

Сев на лавку, он стащил с себя сапоги, аккуратно свернул подвертки.

— Ноги-то, хе-хе, стонут, ну а разуешься — отойдут. А назавтра опять то же. Устанем, да отдохнем, — тем и живем. Давайте ночь-то делить — кому больше достанется! Хе-хе-хе!

Он говорил, посмеивался, а сам присматривался к старшему Босому. Видно, нравился он ему — сдержанный, твердый. Все четверо легли вместе, укрылись с головой, а с печи еще продолжал истошный шепот слепца: