Черные сказки

Мила рассеянно улыбнулась своим мыслям. Допила чашку, а после улеглась. Спасенная кошка, Пятнышко, свернулась у нее на груди и заурчала.

А за окном все шел и шел дождь.

* * *

На следующий день Мила проснулась в прекрасном настроении. Напевая, привела себя в порядок, погладила кошку. Все, что произошло вчера, казалось, случилось несколько лет назад.

Причиной Милиной радости было и то, что сегодня она собиралась зайти к модистке. Пускай снимет мерки, подберет ткань и кружево для самого красивого, самого воздушного, как безе, платья на свадьбу!

Настроение не испортила даже погода. Мила глянула на тучи и погрозила им кулаком:

– У-у, противные! Сгиньте!

Не выдержав, Мила прыснула. Память подкинула ей образ мальчика с обертки новых конфект «Ну-ка, отними!» – того самого, вдохновленного фарфоровой статуэткой из кабинета господина Гейса. Мрачный бутуз держал в одной руке шоколадку, а в другой – биту для лапты. И весь его вид говорил о том, что связываться с ним не стоит. Этот уж своего никому не отдаст! Добьется, чтобы все враги сгинули!

Улыбнувшись, Мила полетела к модистке. Следующие несколько часов промчались, как один. Ближе к вечеру Мила очнулась в модной лавке, где выбирала себе новую шляпку.

С пером или без пера, с вуалеткой или без? Миле хотелось и то, и другое, и третье, но…

– А Прянишникову замуж позвали! – донесся знакомый голос.

– Бог с тобой, Лизавета. Не может быть! – фыркнул второй, от звука которого Мила ахнула.

– А что? Так-то она барышня собой недурна, да и голосок нежный. Помню, как нам пела…

– А нос – крысиный, и зад, как у деревенской клуши!

Побагровев, Мила скользнула за стойку с нарядами и, пригнувшись, посмотрела в щелку между ними.

Так и есть. Старые знакомые.

Лизавета и Анна – мерзкая, ненавистная Анна! – из магазинов Абрикосовых.

Когда-то они вместе начинали работать на фабрике Эйнема, но затем двух девушек переманил конкурент. Они до сих пор трудились у него, в магазинах, как и Мила, и разительно отличались друг от друга: одна – дородная, светловолосая, настоящая русская баба, другая – тонкая и резкая брюнетка, похожая на испанку.

Не так давно Абрикосов бросил в газеты потрясающую новость: что, мол, у него в одном магазине работают одни блондинки, а в другом – сплошь черненькие. Оказалось – липа, но сколько шумихи и попутных продаж!

– Ну чего ты так возмущаешься, Анечка? Ну позвали ее и позвали. Тебя бы тоже позвали, не будь ты такой привередой.

Анна скривила губы.

– Кто жених-то?

– Да какой-то Соколовский. Вроде бы географ какой… или этнограф…

Анна вдруг ахнула, отчего у Милы зашлось сердце:

– Это высокий такой? Блондин с песочными усиками?

– Не знаю. Чего ты меня пытаешь? Я так, вполуха слышала от Санечки, с фабрики. А та – от Варвары, что с Милкой работает…

– Я его знаю! Он у моего дяди жилетки заказывает, всякий месяц – разные! Я его давно приметила, все познакомиться хотела, но… – Анна расплылась в нехорошей улыбке. – А вот теперь и познакомлюсь.

Кажется, Лизавета, что повернулась к подруге, начала что-то строго выговаривать ей. Но Мила уже не слышала: кровь бросилась в лицо, заполонила звуком тамтамов уши, а глаза будто подернулись бурой пленкой.

В груди засела ненависть. Это она клокотала внутри вместе со словами: «Как… она… смеет?»

Хотелось броситься вперед. Вцепиться мерзавке в волосы, мстя за все козни, что та чинила ей на фабрике. За все насмешки и, главное, за невозможное, кощунственное желание. Да, невысказанное, но такое явное. Ощутимое всеми фибрами души.

Анна хотела отбить у нее Коленьку.

Отбить.

У нее!

Это накануне свадьбы!..

Мила задохнулась. Кулон, нагретый телом, дрогнул на коже, точно настоящее сердце. И когда, совершив покупки, подруги покинули магазин, Мила выждала ровно пять минут и пошла следом. Щеки ее пылали.

«Вернись, дурочка! Ведь увидят! Филером себя вообразила?»

Голос разума остался без ответа.

Мила шла по улице, ускоряя шаг, прячась за углами зданий и деревьями, ступая по-кошачьи беззвучно.

Ее не замечали, зато она – она замечала все: смуглые лица ванек, что мчались мимо нее; сочную зелень, сменившую золото осенних листьев; густой и влажный, как в бане, воздух, в котором, в этом белесом мареве, полном миражей, медленно шли две фигурки.

«Что ты делаешь?!»

В глазах потемнело. Мила прижалась к стене дома и, проморгавшись, увидела рядом рекламку «Ну-ка, отними!».

Тяжело сглотнула, увидев, что нарисованный мальчик переменился: бело-розовая кожа сменилась шоколадной, одежда исчезла, обратившись набедренной повязкой, а бита для лапты вытянулась, родив по обеим сторонам частокол острых, черных, каменных зубов.

– Макуауитль… – прохрипела Мила чужое, похожее на заклинание, слово.

А потом – подхватила с земли палку, оброненную каким-то сорванцом, и сорвалась с места.

Вот и переулок. Две подруги, идущие под ручку. Сумерки, что опускаются на город. И жгучее, чужое, дикое, что вулканом горит внутри, грозится выплеснуться беспощадной, сметающей все и вся лавой.

Кажется, Лизавета ощутила это первой. Она еще успела повернуть голову, когда некая сила отшвырнула ее прочь, сильно ударив о стену переулка.