Черные собаки

— Это было просто удивительно! Бернард — это же самое неловкое человеческое существо, какое я только встречала, его хлебом не корми, дай только пролить что-нибудь из чашки или удариться головой о притолоку. А поднести кому-нибудь огоньку — это для него и вовсе подвиг. Я была уверена, что до меня ни с одной девушкой ничего такого у него не было. Он делал прозрачные намеки, что, дескать, это не так, но положение обязывает, — разве он мог сказать что-то другое? Так что я искренне рассчитывала на то, что мы оба с ним будем этакие дети в дремучем лесу, и, честно говоря, я и не возражала. Пусть ни у кого не будет никаких преимуществ. Мы забрались в эту узкую койку, и я беспрерывно хихикала от страха и возбуждения, и хочешь верь, хочешь нет — Бернард оказался гением! Весь словарь, который только можно сыскать в любовном романе: мягкий, сильный, опытный и… хм… изобретательный. Когда мы кончили, он сделал нечто невообразимое. Выскочил вдруг из постели, подбежал к окну, распахнул его настежь, встал на самом ветру, длинный, тощий, голый и белокожий, и принялся бить себя в грудь и вопить, как Тарзан, а ветер швырял снаружи листья, охапку за охапкой. Такая дурь! И ты знаешь, он до того меня рассмешил, что я уписалась от смеха прямо в постели. Пришлось переворачивать матрас. А потом собирать с ковра листья — целый ворох. Я унесла простыни домой в хозяйственной сумке, выстирала их, а потом вернула на место — с помощью подружки. Она была на год старше меня, и вся эта история внушила ей такое отвращение, что она потом еще несколько месяцев со мной не разговаривала!

Я почувствовал, как где-то в глубине души у меня шевельнулся отзвук той преступной свободы, которую сорок пять лет тому назад ощутила Джун, и мне захотелось вновь поднять тему размеров, которыми «обзавелся» Бернард. Так что же, выходит, в тот раз Джун просто-напросто захотелось съязвить на ровном месте? Или в этом как раз и заключается парадоксальный секрет его успеха? Или вот еще: тело у него настолько длинное, что, может быть, речь идет просто об ошибочном суждении относительно должных пропорций? Но есть все-таки вопросы, которые не принято задавать собственной теще; кроме того, она уже успела нахмуриться, пытаясь сформулировать какую-то мысль.

— Должно быть, примерно неделю спустя Бернард пришел к нам домой и познакомился с моими родителями, и я почти уверена, что именно в тот раз он опрокинул заварочный чайник на наш «уилтон».[11] Если не считать этого эпизода, успех был полным, он являл собой образец подходящего по всем статьям молодого человека: привилегированная частная школа, Кембридж, милая застенчивая манера говорить со старшими. Вот так и началась наша двойная жизнь. Мы являли собой умилительную молодую пару, при виде которой таяли сердца и которая объявила о своей помолвке, с тем чтобы пожениться сразу после войны. И в то же время начатое мы продолжили. В Сенат-хаусе и в других правительственных зданиях существовали незанятые комнаты. И Бернард проявлял чудеса изобретательности, чтобы достать ключи. Летом были буковые леса под Амершемом. Это было как наркотик, безумие, тайная жизнь. Меры предосторожности мы уже кое-какие предпринимали, но, честно говоря, мне к тому времени на них уже было глубоко плевать.

Если нам случалось говорить о внешнем мире, говорили мы о коммунизме. Это была вторая наша одержимость. Мы приняли решение простить партии те глупости, которые она наворотила в начале войны, и вступить в нее, как только окончится война и мы уйдем с работы. Маркс, Ленин, Сталин, путь к светлому будущему — мы были согласны во всем. Образцовое единство душ и тел! Мы стали основателями маленькой частной утопии, и когда все народы мира последуют нашему примеру — всего лишь вопрос времени. Эти несколько месяцев сформировали нас. За всеми нашими горестями последующих времен всегда стояло желание вернуться к тем счастливым дням. Едва начав видеть мир по-разному, мы почувствовали, как время утекает у нас сквозь пальцы, и сделались друг с другом нетерпимы, нетерпеливы. Любое несогласие было как отступление от того, что было так возможно; и вскоре ничего, кроме отступлений, и не осталось. И в конце концов время утекло совсем, но воспоминания остались этаким немым укором, вот мы и не в состоянии оставить друг друга в покое.

Главное, что я поняла в то утро, после дольмена, так это что смелости, физической смелости, мне хватает и что я вполне могу сама за себя постоять. Весьма немаловажное открытие для женщины — по крайней мере, в те времена. Возможно, открытие это стало еще и роковым, несчастливым. Сейчас я уже не уверена, что мне следовало самой решать свои проблемы. Прочее рассказать куда труднее, в особенности скептику вроде тебя.

Я попытался было возразить, но она от меня попросту отмахнулась.

— В любом случае мы к этому еще вернемся. Что-то я слишком устала. Тебе скоро придется уйти. И к тому сну я тоже еще вернусь. Хочется быть уверенной, что ты все правильно понял.