Черные тузы

– Не он, а я хотел с тобой встретиться, – Куницын сплюнул под ноги. – Ему с такими, как ты, разговаривать некогда. Помнишь, о чем мы толковали с тобой тогда, в твоем чертовом кабаке? Припоминаешь? Ты после окончания областного семинара для бизнесменов выступал на концерте во дворце культуры. А потом на автобусе тебя довезли до дома. Вспомнил? Вот и хорошо. В этом автобусе находился кейс Марьясова, и этот самый кейс пропал. Мы тут стали выяснять, оказалось, кроме тебя взять его больше некому.

– Что вы, что вы, – Головченко отступил на шаг назад. – Да как я мог… Да как вы могли…

Куницын почесал быстро покрасневший нос.

– Предположим, я тебе верю. Но в таком случае, ты должен знать, кто это сделал. Просто обязан это знать.

– Было темно, – язык сделался сухим и непослушным, говорить стало трудно. – Их там несколько человек… Я только этого корреспондента из газеты и успел разглядеть. Может, это он чемодан украл? Он пьяный был, журналист этот. Может, сдуру и тяпнул чемодан?

– Не о нем сейчас речь, о тебе. Последний раз подумай.

Куницын замолчал, поднял голову и вылил в рот остатки воды из банки. Он сплюнул на снег и бросил банку в лужу. Головченко сдвинул шапку на затылок. Он сказал себе, что многое, очень многое сейчас будет зависеть от его ответа. Но что именно будет зависеть от этого ответа, он не знал. Стало слышно, как там, наверху, прерывисто на разные лады гудят провода высоковольтной линии. Мокрый снег сеялся с белого неба, казалось, этот летящий снег тоже издает какие-то странные звуки, похоже, что ребенок плачет. Чей ребенок? Головченко на минуту закрыл глаза. Ветер, меняя направление, дул то со стороны городской свалки, то от старого песчаного карьера. Этот ветер морщил поверхность круглой лужи, гонял по черной воде не бумажный кораблик, что смастерили детские руки, а пустую банку из-под водки. Ответа не было. На душе у Головченко сделалось пусто и тоскливо.

– Он нам песню спеть обещал, – Трегубович, держа за спиной завернутый в газету разводной ключ, стоял по правую руку Головченко.

– Я не обещал.

– Ты ведь певец, почему ты одеваешься, как старьевщик? – Трегубович улыбнулся. – Почему ты так плохо одеваешься?

– Я сейчас не на эстраде.

– По-твоему, можно приехать к нам на встречу в таком виде? Вырядился, как пугало, как нищий, как бомж паршивый, а? Я к тебе, тварь, обращаюсь. Трахнул нас и даже спасибо сказать не хочешь?

– Я ничего такого не хотел.

Головченко почувствовал, как крупно задергалось, задрожало правое колено.

– Так какого хрена ты приперся сюда в таком виде? – Трегубович крепче сжал за спиной рукоятку гаечного ключа. – Ты нас не уважаешь и хочешь перед всеми, – он оглядел заметенный снегом голый пустырь, будто обращался к толпе собравшихся здесь людей, – хочешь перед всеми продемонстрировать свое неуважение. Перед всеми нами? Так?

– Не хочу…

– Тогда снимай свою куртку и шапку снимай.

Головченко сдернул с головы и бросил к ногам шапку, непослушными холодными пальцами расстегнул пуговицы куртки, поднял плечи, вытаскивая руки из рукавов.

– Теперь пиджак скидывай, – скомандовал Трегубович. – Вот так. А теперь пой.

– Что петь?

Головченко, оставшись в одной белоснежной, тщательно отглаженной сорочке, бросил на снег совсем новый, всего месяц как купленный пиджак, стер ладонью прилипшие и мгновенно растаявшие на лице снежинки. Тут он вспомнил, что во внутреннем кармане пиджака остался бумажник с деньгами и, главное, фотографиями жены и детей, хотел уже нагнуться, но Трегубович ногой столкнул пиджак в лужу.

– Что-нибудь жалобное пой, – Трегубович задумался. – Вот хотя бы про мать-старушку, знаешь?

– Про какую ещё старушку?

– Ну, которая сына ждет. Тупая жопа. Или нет, на хрен твою старушку. Спой про то, как вдова дала пионеру, хорошая песня. Постой. А про черемуху знаешь? Вот «Черемуху» и пой. В кабаке ты здорово её пел, песню эту, – Трегубович, не дожидаясь, пока Головченко запоет, сам начал песню. – Возле дома нового на краю села белая черемуха… Ну, чмошник, подхватывай.

– Возле дома нового на краю села, – запел Головченко. – Белая черемуха пышно расцвела…

Трегубович отступил назад, подмигнул брату, засмолившему сигарету.

– Погромче, – крикнул Трегубович. – Чего ты там себе под нос бухтишь? Не поминальник ведь читаешь.

– Если любишь здорово, я вернусь домой…

Головченко слизал языком с губ снежинку, показавшуюся горько-соленой и запел громче. Он то и дело поднимал к лицу правую ладонь, стирал со щек капли влаги. И не понять было, то ли это слезы обиды и унижения кипели на щеках, то ли таял липкий снег. Трегубович, вживаясь в песню, наклонил голову на бок и даже от удовольствия смежил веки. Куницын молча курил, относя далеко в сторону руку с горящей сигаретой.

– А теперь давай «Облака», – скомандовал Трегубович, когда Головченко закончил песню. – Только жалейно пой, с выражением. И громкость ещё прибавь.

– Ветер стих, не гудят провода, замер листик на веточке клена, – Головченко начал «Облака», сразу сбившись на слишком высокую тональность. – Вы возьмите меня, облака, заберите меня с собой…