Черный альпинист

Еще час размышлял, возвращать ли то, что своровал с помощью компьютера и теперь хранил на дискетах. Контора могла не знать о личности проникшего в систему архива. Могла не ведать, в каком масштабе он черпал информацию. Действительно, половина записанного на дискеты касалась именно его, куратора Нугманова, деятельности, и это была обычная подстраховка, алиби, защита. Вопрос о возвращении дискет был очень важен, а у него давно кончилась выпивка — ни напился, ни протрезвел, так не надумаешь много. Плюнул, решил дискеты оставить себе, а пока выйти за покупками.

И запой продолжился. Вдрызг пьяный и страшный азиат ввалился под вечер в универмаг «Таганский», круша там все подряд, набрал водки, колбасы и сыра, булок, попытался расплатиться долларами. Девочки-продавщицы не оплошали — обслужили, как в Нью-Йорке, только подороже вышло. Он вернулся в берлогу, поел чего-то. Часа через два потерял контроль (что бывало очень редко — он даже пытался какой-то бабе позвонить, но, на его счастье, именно в эту ночь в доме отключили телефон), потерял и память, рассыпались прахом заботы о работе, о семье, о жизни и ее спасении, погрузился в грезы…

Изо всех мертвецов, неуклюжими и скромными тенями толпящихся за его спиной, лишь один иногда интересовал Тахира. Причем именно тот, тот единственный, которого, если исходить из правил уголовного кодекса, он и не убивал. Пальцем не тронул. Тахир зачастую имени его вспомнить не мог. Помнил, что был в школе друг, умный, понимающий и прощающий многое Тахиру. Много вместе гуляли, базарили ночи напролет. Здесь, в Москве, вместе бывали, друг учился в институте, а Тахир лямку военную тянул (друг закосил от армии — и Тахир ему это не простил, не по-мужски!). Тот институт бросил, решил в горах жить, далеко от мрази городской, а Тахир решил с мразью этой бороться. А потом как-то в горах друг погиб, шел с Тахиром на трудную гору, Тахир дошел, а друг погиб, сорвался на последних метрах. Тахир в горах плохо понимал, подстраховать не сумел, это он, конечно, сука. И сын у Тахира, светловолосый, белокожий Тимурка, уже теперь очень похож на друга. Как напоминание, как искупление вины, как прощение, да, именно как прощение, Тахир был в этом уверен.

Громко и расчетливо капала вода в душе, тикали часы на подоконнике. Было утро, какой-то пацаненок с ранцем за спиной спешил в школу, увидел в окне Тахира, который плакал, лежа лицом на досках стола, загляделся. А потом вприпрыжку побежал дальше, уже опаздывая.

Сын Тимурка был зачат в ночь после гибели друга, там, на турбазе, и дух, и душа друга вошли в сына. Так пел Высоцкий: хорошую религию придумали индусы, что мы, отдав концы, не умираем насовсем… И друг, друг Сашка, его звали Сашка… он тоже верил в буддизм. А сам Тахир тогда был безумен, был искалечен, окровавлен, он полз на турбазу, сдирая ногти, пронзая нутро осколками ребер, но он пошел в ту ночь к Марине, чтобы победить, провел с ней ночь, их первую ночь. И успел, и дух друга переселился в его сына. И через девять месяцев, тютелька в тютельку, сын народился, уже в Москве, в задрипанной общаге, жили в комнатушке, Тахир стирал жене трусы и халаты, ночнушки, носил ей в роддом. А потом закупал и стирал пеленки, ползунки, ночами разгружал вагоны, а днем бежал в ту свою школу шпионов и диверсантов. И он все делал, чтобы жене и сыну было хорошо, чтобы они его любили. Чтобы начальство его ценило, чтобы хвалили; где мозгов не хватало — там потом, трудом, яростью брал. И был одним из лучших в выпуске. Что же с ним сделали? Кому теперь он нужен?

А его мать, родная, добрая мать, возненавидела сына, белобрысого Тимурку, кричала на его жену — джаляб (блядь)! Она ничего не поняла. Тахир ее уважает, обязательно, до конца, но тогда он не мог ее простить. И что теперь, теперь ему ясно, что мать тогда сердцем угадала, а Марина стала блядью здесь, в Москве, в этой ржавчине, среди змей, хорьков и крыс запуталась, потерялась, измазалась.

Сможет ли он ее простить? Или надо убить, спрятать, а Тимурку оставить себе? (у Тахира затряслись руки, ходуном, как в припадке падучей, прыгали по столу, как две уродливые лягушки…) Здесь, в Москве, он бы даже простил, или если бы был жив отец. Отец, который дома молчал, ужинал, а потом лежал на ковре у телевизора, слушая снисходительно ворчание матери, ее упреки или жалобы на сыновей, или когда он резал барана в Чилике, ловко и быстро свежевал, в минуты шкуру сдирал…

Как раз крысы, десяток смелых и крупных, пискляво возились на кухне, шныряли под ногами у Тахира, догадались, что в заброшенном доме появилась еда. Он кидал им куски колбасы, крысы дрались за нее. А когда отключался, сами прыгали на стол, жадно теребили колбасный батон, иногда покусывали его пальцы и слизывали капельки крови. Он не чувствовал укусов.