Черный амулет

Иван Поликарпович стал неловко оправдываться, что, мол, врачи иногда ошибаются в долгосрочных «прогнозах», ничего не поделаешь, живые люди, а не автоматы. Опять же и от самих больных многое зависит — от их состояния души, воли, упорства, физических возможностей. И он долго перечислял все те качества, которых, по-видимому, не наблюдал у Турецкого, но которых он ему страстно желал. А Ирка, естественно, чувствовала себя предательницей — так она сама ему позже сказала. Мол, уже готова была, к пущему отчаянию, согласиться с доктором, но вспомнила… И тут же стала перечислять, словно тот доктор, какой у нее Шурик сильный, мужественный, волевой, какой физически закаленный, какой… В общем, слушал ее Турецкий и понимал, что она не его утешает, а себя. Вероятно, решив уже, что придется провести остаток жизни с калекой беспомощным. Безумно унизительное чувство.

К этому своему тяжкому ощущению какого-то морального бессилия Александр Борисович не раз возвращался и чувствовал свою постоянно возрастающую вину. Вплоть до того, что мелькала совсем уже крамольная, грешная мысль: лучше уж было бы сдохнуть, чтоб и отпели, и похоронили, как человека, как… ну, пусть и героя даже. А то теперь — ни то ни се, да еще плюс муки до самого смертного часа…

И что ж она такая, судьба-судьбинушка-то, грустная?… Ведь многое случалось в жизни — и пули были, и ножевые ранения, и взрывали, а совсем недавно вовсе вон сколько провалялся в Склифе после очередного пулевого ранения. И ведь ни разу тоскливых мыслей не появлялось… Нет, один раз — было. Это тогда — в Сокольниках, о которых напомнил засранец-адвокатишка… Юрка Гордеев, говорил Сева, решил предложить Переверзеву, арестованному генеральному директору, свои услуги. И ведь вытащит, Юрка это сможет… Ну и пусть вытаскивает себе… Но с тем случаем в Сокольниках он сам про себя решил, а здесь, получается, уже за него все решили и поставили точку. Вот теперь и подумай, Саня, какие мысли у Ирки в голове бродят? О чем? О каких жизненных перспективах? Сиделка — при лежачем… с уткой под задницей. Вот то-то ж она с этим пацаном возится. И папаша у него жив-здоров, считай, рядом с ней, помнил его Турецкий, а тут у нее еще и потеря такого желанного, такого уже любимого ребенка… Да любая баба с ума сойдет… А Ирка приходит, ухаживает, глаза прячет, чтоб он ее слез не видел. Или тайных мыслей ненароком не прочитал?… Делает вид, что все хорошо… И Костя — туда же… Ну прямо такой заботливый стал, будто впервые в жизни вину свою почувствовал перед теми, кого сажал — за дело, между прочим…

Случались моменты, когда Александр Борисович, мучимый понятной ревностью, уже жалел о том, что вспомнил об этом вот, что болтается на спинке стула, амулете. Дерьмо какое-то злобное. Надо ж себе такого урода придумать! Урод уродом, а в память почему-то впечатался. Вот и вспомнил Турецкий, у кого его видел, а следом и появился этот Антон. Сколько уже? Да больше двух лет прошло… И сам накликал на свою голову. Мало у тебя было забот, Турецкий, зато теперь ты можешь каждый день по два-три раза слышать, как славный Васенька, «сын нашего Антона», — и с каких это пор он наш, черт возьми?! — попросил то, попросил другое, сделал третье… Она уже с ума сходит от собственной материнской невостребованности! Даже о родной единственной дочери так, кажется, не заботилась… Или он преувеличивает? Накачивает себя? Оттого, что доктору лучше уж было бы погоду предсказывать?…

Ну все! Хватит самоедства! Никуда эта каталка не денется, обязательно подчинится, туды-растуды ее мать!..

Александр Борисович осторожно сдвинул к краю кровати свои ноги, руками помог им опуститься на пол. Дотронулся ступнями до пола, тапочки искать не стал — покрытый пластиком пол приятно холодил не очень-то еще чувствительные ноги. Подержал их так, примерился и, потянувшись к креслу, развернул его боком к себе. Из такого положения ему уже пару раз, правда, не без труда, удавалось перекидывать свое тело в коляску. Ну а дальше — техника, руки-то нормальные, крути себе колеса…

Он мысленно видел как бы со стороны себя в этой коляске на колесиках, но большой радости при этом не испытывал. Немедленно вспоминались иные, но поразительно похожие картинки. Вот безногий инвалид, одетый в форму десантуры, с раскормленной рожей, в тельнике и голубом берете, катается возле светофора на перекрестках между стоящими потоками машин — просит милостыню… А вот в загородной больнице по аллее парка катится в кресле совсем уже немощная развалина — древний старик. И сопровождает его, толкая коляску, такая шикарная медсестричка в коротеньком халатике, что хочется немедленно пригнуть ее к спинке этого дурацкого кресла — старец-то ведь все равно уже ни черта не видит и не слышит! — и стать ее постоянным медбратиком… А теперь представь себе, Турецкий, что это ты в каталке. И больше ничего другого на ум тебе никогда уже не придет…