Черный буран

Ипполит с Иннокентием думали иначе и несколько раз пытались завести разговор с Василием о том, что надо как-то определяться: дальнейшее пребывание в лагере казалось им бессмысленным. Рано или поздно доберется и сюда новая власть — что тогда делать? Василий отмахивался, не желая слушать братьев. И они отступились.

Но как-то утром, после обычного развода, Степан поманил Василия в сторону и тревожно зашептал:

— Неладно дело, Василий Иванович. Пошел утром прорубь глянуть на протоке, смотрю — а в кустах вроде как след чужой. И свежий совсем. Ходил кто-то вокруг нас, высматривал… Давайте глянем.

Вдвоем со Степаном они отыскали следы — глубокие, хорошо видные в просевшем мартовском снегу. Определили, что ходил здесь не один, а несколько человек, к лагерю же добрались они со стороны Оби.

Василий задумался. Ничего подобного раньше не случалось. Кому же понадобилось высматривать лагерь? И для какой цели?

На лыжах они спустились со Степкой к Оби и прошли дальше по следам неизвестных — на правый берег. Нашли там на крохотной полянке вмятины конских копыт и конские катухи. Ясное дело — оставили здесь лошадей, пешком перешли через Обь, осмотрели лагерь и вернулись обратно.

Не было печали!

— Слушай меня, Степан… Про следы эти никому не говори. А на ночь со стороны Оби надо еще один пост выставить. Сам пойдешь. И глядите в оба.

Степан молча кивнул.

Когда они вернулись в лагерь, их там ожидала новость: приехал Афанасий Сидоркин. Сидел в избе, донельзя смущенный, прятал под стол ноги в старых дыроватых носках — в валенках пройти не насмелился, разулся у порога, — придерживал трясущуюся руку, зажав ее между коленей, и поглядывал искоса на Тоню, которая часто выбегала на крыльцо, поджидая Василия. Увидела, кинулась навстречу, и в избу они вошли обнявшись, — такие счастливые, что Афанасий ухмыльнулся и отвел глаза в сторону, показалось ему, что он тайком подглядывает. От обеда гость отказался, сказал, что перекусил с ребятами, и сразу же суетливо засобирался, обувая валенки, забормотал, что ему с глазу на глаз надо переговорить с Василием по важному делу.

— Вы уж, барышня, меня извиняйте, — говорил он, нахлобучивая на голову шапку, — дело мое отлагательства не терпит… Да мы и недолго, минутой переговорим…

На улице он шумно выдохнул:

— Ну, брат Василий, где ты такую кралю откопал?! Я прямо как неживой сделался! Слова боюсь не так сказать и сесть не знаю куда. Кра-а-ля! И голосок ангельский… Надо же!

— Ладно, не чирикай, — перебил его Василий, — засмущался он! Какой такой разговор у тебя тайный?

Афанасий снова шумно выдохнул, словно после тяжелой работы, и сразу выложил:

— Помороковали мы с мужиками и приговорили: надо ребят домой возвертать. Хватит прятаться, пора по домам, а то забудут, как папку с мамкой кличут. Вот так мы приговорили, Василий. И велено мне без ребят в деревню не возвертаться.

Вот уж точно — не было печали! Ни раньше, ни позже, а именно сегодня приехал Афанасий со своим известием. Василий угнул голову, и ровный, спокойный шаг его сбился. Выходит, три бойца на весь лагерь останется — он да братья Шалагины. И много они втроем, если случится заварушка, навоюют?

— Чего ж вы заторопились? — спросил он. — Не было разговору, а тут раз — на тебе! Мне бы еще месячишко-другой переждать, чтобы оглядеться…

— Никак невозможно переждать, брат Василий, бугры вон лысые уже стоят, сеяться скоро… Каждому помощники нужны.

— Понятно. Когда задницы прижгло — пособи, брат Василий, век за тебя молиться будем, а чуть отпустило — «сеяться нам пора!» Ну и сейте, гужееды! Без сопливых обойдемся! — Василий резко повернулся и пошагал к избе.

— Погоди, погоди! — заторопился ему вслед Афанасий. — Ты не обижайся, я не один, все мужики так решили!

Василий не обернулся. И крепко захлопнул дверь перед носом Афанасия.

8

Лагерь плосковские ребята покидали тихо, без разговоров и без шуток-прибауток, словно уезжали с похорон. Василий попрощался с ними, построив в последний раз, пожелал удачи и ушел в избу, даже не обернувшись и не посмотрев, как подводы миновали ворота и скрылись в ельнике. Афанасий несколько раз пытался заговорить с ним, повиниться, но Василий его не слушал и отмахивался резким движением руки, словно отгонял настырного паута.

Тоня, не до конца понимая, что происходит, лишними вопросами не тревожила, только смотрела на Василия, молча сидевшего за столом, и взгляд ее был наполнен любовью и жалостью. Скоро подошли Иннокентий с Ипполитом и тоже сели за стол, напротив Василия. Чуть помедлив, к ним присоединилась и Тоня.

Все, оставшиеся в лагере, были теперь в полном сборе.

Долгая, тоскливая тишина притаилась в избе. И даже легкие занавески, веселенькие половички и диковинные цветы на коврике поблекли разом, потеряв свой первоначальный цвет; поникли серебристые шарики на ветках вербы, а лик Николая-угодника стал суровым и неприступным. В окна струился солнечный свет, но он теперь был неярким, будто полинял, проникнув в избу.

— Что, Василий Иванович, — первым нарушил тишину Ипполит, — отсиделись мужички, а теперь ручкой помахали?