Черный буран

Она растопила печку, поставила на плиту чайник и хотела уже собирать на стол ужин, когда с улицы вернулся с расколотыми дровами Григоров и весело объявил:

— А на улице — первый снег! Алексей, вставай, пойдем глянем — такая красота!

Втроем они вышли на низкое, в две ступеньки, крыльцо и невольно замерли, пораженные тишиной и сплошным снегопадом, который стоял над землей, перекрашивая ее, темную, грязную и неуютную, в чистый и непорочный белый цвет. Все звуки скрылись в густой холодной завесе. И казалось, что мир перерождается, становится иным, совсем не похожим на тот, который был еще час назад. Казалось, что в новом мире, наступающем сейчас на земле, вся жизнь пойдет по другому пути и на этом пути не будет ни войны, ни страданий, ни тревог, а будет только одна тихая, окрашенная легкой печалью умиротворенность.

Они долго стояли втроем на низком крыльце, не сказав ни единого слова; плечи их и головы покрывались летучим пушистым снегом, но они не стряхивали его, а стояли не шевелясь, словно боялись, что вместе со снегом опадет под ноги и это дивное, давным-давно не испытываемое ими, почти уже полузабытое чувство, которое люди называют иногда счастьем, а иногда благодатью.

Этот вечер, это нечаянное стояние под снегопадом совершенно неожиданно сроднили Семирадова с Григоровым и Тоню, сроднили так, будто они повязались все трое невидимыми, но крепкими и надежными нитями.

Через две недели Григоров привел в конуру двух казачьих офицеров. Отправив Тоню на улицу, они вчетвером долго что-то обсуждали, разошлись поздно, а затем эти визиты стали регулярными и прекратились лишь в ноябре, когда Семирадов с Григоровым ушли под вечер, и их не было ровно трое суток. Тоня, покидавшая конуру только для того, чтобы выйти во двор за дровами, ничего не знала, тревожилась и по ночам не могла спать, испуганно прислушиваясь к любому шороху — ей почему-то казалось, что сейчас начнут стучать и ломать щелястую дверь.

Но дверь не ломали, никто в нее не стучал, ее просто дернули сильной рукой, и хилый крючок выскочил из пробоя. На пороге конуры, толкая друг друга, роняя под ноги бумажные кульки, появились Семирадов и Григоров — веселые, шумные, одетые и офицерские шинели и явно под хмельком.

— Антонина Сергеевна! — наперебой кричали они. — Пируем! Праздник нынче! Да здравствует Верховный правитель!

Растерянная Тоня пыталась их расспросить, задать какие-то вопросы, но Семирадов вместо ответа протянул ей листок бумаги, и Тоня, развернув его, увидела жирный черный шрифт с заметными потеками типографской краски. Перескакивая через строчки, она читала: «К населению России. 18-го ноября 1918 г. Всероссийское Временное правительство распалось. Совет Министров принял всю полноту власти и передал ее мне, адмиралу русского флота Александру Колчаку… Приняв крест той власти в исключительно трудных условиях гражданской войны… Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии для победы над большевизмом и установление законности и правопорядка… Призываю вас, граждане, к единению, к борьбе с большевизмом, труду и жертвам… Верховный правитель Адмирал Колчак».

В ноябрьском перевороте в Омске Семирадов и Григоров, вместе с другими офицерами, принимали самое активное участие — арестовывали членов Временного правительства, которые надоели всем хуже горькой редьки. Наконец-то они нашли дело, которому могли служить в полном согласии со своими представлениями об офицерской чести. Многоговорильного и бестолкового правительства больше не было, но главе теперь стоял боевой и решительный, как тогда казалось, адмирал. В первые дни после переворота они жили словно бы в радостном тумане.

Вскоре Григоров получил назначение на фронт — его назначили командиром полка, а Семирадов по распоряжению самого Верховного был прикомандирован к создаваемой в эти дни Ставке офицером для особых поручений. События происходили стремительно, неожиданно, и времени, чтобы обдумать все случившиеся перемены, просто не было.

— Теперь со спокойной душой ты можешь сдать груз и развязаться со всей этой историей, — говорил Григоров своему другу, когда они стояли на перроне омского вокзала в ожидании поезда, — и дай слово, что сразу отправишь Антонину Сергеевну домой.

— Конечно, отправлю. И груз сдам. А там — следом за тобой, на фронт: не думаю, что штабная рутина придется мне по вкусу.

Паровоз, выбрасывая клубки белесого пара, подтащил состав к перрону и дал громкий, протяжный гудок. Семирадов и Григоров крепко обнялись на прощание и троекратно расцеловались: кто его знает, доведется ли еще встретиться…

Довелось.

И вот теперь Григоров докуривал папиросу возле открытой настежь форточки, поглаживал раненую руку, которая саднила неутихающей болью, а Семирадов, поглядывая на него, продолжал катать по зеленому сукну стола красный карандаш.

На улице затихала песня удаляющейся роты.

— Бродят слухи, — заговорил Семирадов, — что один командир полка на Восточном фронте ходит в атаку в первой цепи с папироской в зубах. Ты не знаешь, случайно, фамилии этого героя?