Черный чемоданчик Егора Лисицы

Дел в Екатеринодаре больше не было. Тело ЛК мы оставляли здесь. Здесь же я попрощался с медсестрами и врачом из санитарной машины – они оставались при местном госпитале, где не хватало рук. С уличными боями войска уходили за реку Кубань. План идти отдельно от колонны был отброшен. На вокзале мы с Максимом Чекилевым встретили его знакомого офицера с семьей. Полная бледная жена его полуобморочно прижимала к груди трясущуюся собачку, чемоданы лезли друг на друга без присмотра. На вопрос, как и куда они думают ехать, офицер раздраженно пожимал плечами. Несколько составов все же ушли: машинисты прислушивались к двум аргументам – щелчку курка револьвера или замка кошелька. Как лекарство от страха в пути, в ход шло огромное количество спирта. Стало ясно, что и паровоз слишком сложен и рискован. Было решено пробираться вперед, к порту, с армейскими частями и беженцами.

Колеса телег вязли в жирной весенней грязи пополам со снегом. Проехали мимо раздувшегося трупа лошади под седлом у дороги, наваленных ящиков, намокших рулонов тканей; из надорванного мешка тек сахар. По обочине, скользя шинами в озябших лужах, промчался бронеавтомобиль, и через несколько минут каким-то образом вся колонна знала: Екатеринодар пал. В наступившей вдруг тишине в голове колонны раздался выкрик: «Песенники, вперед!» И тут же с какой-то веселой, отчаянной злостью терские казаки запели свою походную про снежочки, которым «полно на талой земле лежать», а самим казаченькам «не нужно бояться ничего». Мотив этой песни, диковатый, похожий на лезгинку горцев, вместе с ветром надувал черный пузырь с адамовой головой – флаг. Глазницы черепа таращились, когда ветер наддавал сильнее.

Глава двадцать вторая Туннель

Низкое плоское небо. Песок без цвета, как отбеленная медицинская марля. Впереди берега удивительного моря в степи, неглубокого, с глинистыми темно-желтыми отмелями и такой же травой у берега. Мелкие камешки пущены по воде, взлетает стая птичек. Крупная грязно-белая баба-птица, пеликан, хохлится у рыжих камышей. Давно брошенные всеми низкие развалины крепостных стен, оставшиеся еще, быть может, со времен генуэзских купцов, в бойницах набит мусор, ветки. Хваткий будяк – так здесь называют репейник – цепляется к одежде, полам шинелей, колесам – ко всему, за что можно ухватиться в этой длинной серой пыльной колонне уставших людей.

Поток животных, людей, телег, автомобилей, как горная река, нашедшая новое русло, спускается по извилистой дороге к бухте. Тот, кто увидел его, не сразу бы поверил глазам. Красок добавил и зверинец, который эвакуируют среди этих гражданских и военных. Животных везут на раскачивающихся от их веса телегах, в клетках. В поводу идут две ламы и мохнатый, как собака, верблюд. В этой картине мне чудится что-то почти библейское. Я вспомнил Курнатовского с его пристрастием к религиозным текстам – он бы точно подобрал меткую цитату насчет Ноева ковчега. Как он там теперь? По крайней мере, и мы не в лучшем положении. Камни вокруг – в желтых пятнах мертвого мха. По обочинам – грязный от пыли дубняк, ветки, как руки-обрубки у калеки. Серые, бесполезные днем крупные ночные бабочки взлетают с веток.

Идем мы долго, и, наконец, – остановка рядом с туннелем, пробитым в скалах для железной дороги. Перед входом колонна-река перестраивается, ворочается. Ждем отстающих. Изо рта лошадей и людей идет пар. Свои перчатки я оставил где-то, и теперь пытаюсь согреть руки – холод идет от камней, от дыры туннеля. Чекилев предлагает согреться, у него есть немного коньяка. Это кстати. Но пока он ищет флягу в сумке, я невольно вижу там какие-то бумаги с печатями, письма. И прежде чем поскорее отвернуться, узнаю почерк Юлии Николаевны. Как будто слышу ее негромкий рассыпчатый смех в тот день, когда рассказывал об экспертизе почерка при изготовлении фальшивых бумаг. Тогда я попросил ее написать несколько слов, чтобы был пример. Теперь эти, немного косящие, острые и мелкие буковки смотрят на меня с конвертов. Чекилев аккуратно убирает их поглубже. Что в этих письмах? Глупо спрашивать, я не наивен. Севшее зимнее солнце вдруг снова вышло с температурой почти летней. По крайней мере, мне стало жарко.

Извинившись перед недоуменно и весело улыбающимся Чекилевым, я ушел. Сколько я бродил вокруг нашего импровизированного лагеря, не знаю. Темнело, когда, думая о письмах Юлии для Чекилева и повторяя себе, что я не имею на это никакого права и меня они не касаются, я шел обратно. Шумели вдалеке волны, свистели пряди травы под ветром, а может, и в голове немного шумело, поэтому я не сразу услышал, что в темноте говорят двое. Один был взвинчен, он говорил быстро, напирая голосом на второго.

– Я жалею, что стал невольным участником… Каюсь, сглупил. Я должен, невозможно не сказать.