Черный чемоданчик Егора Лисицы

Второй прервал его и коротко ответил, но что, я не разобрал. Впрочем, я не скрывался, и они наконец увидели меня. Чиркнула спичка, голоса в темноте получили лица. Говорили Беденко и Шеховцев. Я был удивлен: Матвей Шеховцев, раньше говорливый, теперь все чаще замыкался. Беденко, ничуть не смутившись при виде меня, с привычной мягкой улыбкой сказал, что у них интересный и неожиданный разговор. Молчавший Матвей, подтверждая это, кивнул.

– У нас даже не разговор, но спор, Егор… О литературе. Вы читали сочинение господина Достоевского про чиновника Голядкина? Оно любопытное. Я вам его советую. Такую историю и с господином Беденко, – он кивнул, – очень интересно обсудить. Вот, мы о нем.

Говорил он с явной неприязнью, как показалось, к нам обоим. Резко, ничего не сказав, он начал пробираться вперед, к голове колонны. Беденко, помедлив, двинулся за ним.

По дороге в лагерь я пытался припомнить это сочинение Достоевского. До Новороссийска оставалось немного. Шеховцев впереди, мелькают его белые волосы, он без фуражки. Беденко, как обычно, гладковыбритый, аккуратный, спокойный, поздоровался со мной уже из автомобиля. Громкий голос Чекилева я слышал несколько раз, видел его невысокую широкоплечую фигуру в военной шинели, но подходить к нему и говорить мне не хотелось. Впереди наш длинный обоз входит в черную дыру, как будто разинутый рот засасывает пеструю ленту из телег, лошадей, людей.

Мы входим в туннель, пробитый для железной дороги, поэтому движение замедляется. Лошади с трудом приноравливаются переступать через рельсы, да и людям не легче. Гулкое эхо уходит от стен, когда солдаты перекликаются, чтобы не потерять своих. Тонко плачет ребенок или женщина. В туннеле абсолютно темно – это та темнота, к которой глазам не привыкнуть. Когда света не видно уже ни позади, ни впереди, мне вдруг становится немного не по себе. Толпа вокруг плотная, она колышется, прикасается ко мне, как водоросли на дне пруда, спутанные, опасные. Очень сильно пахнет железом, потом. Вода течет со стен повсюду, рельсы скользкие, и нужно долго выбирать, куда поставить ногу. Иногда кто-то рядом чиркает спичкой – тогда видна черная кудрявая папаха всадника-соседа, блестящий глаз его лошади. Но от спички нет толку, только хуже: вспышка, даже такая слабая, раздражает и дезориентирует.

И вот случается то, чего я все время жду и боюсь. Впереди вдруг раздаются крики, кто-то воет, лошади волнуются. Видимо, человек упал, и слепая в темноте толпа пошла на него, придавила. 

* * *

Сначала слышны только стоны, плач. Несколько человек поддерживают пожилого господина без шляпы. В толпе мелькает чье-то лицо в ссадинах.

– Врача! Где врач? Скорее!

Услышав крики, пытаюсь как можно быстрее пробраться сквозь толпу. Это Шеховцев. На земле, у самого выхода. Я увидел только серую шинель и не узнал его, пока не перевернул лицом вверх. Светлые волосы потемнели, не ясно, от чего – крови или грязи. Вокруг говорят, что в давке его потащили, и он, видимо, ударился виском о стену туннеля.

– Чемоданчик дайте!

Кто-то из-за спины подает его, потом – воду. Действительно – висок. Осторожно укладываю его на бок, пытаюсь на ощупь найти нашатырь, но все лезет под руку не то. Шеховцев вдруг приходит в себя, приподнимается. Он пытался что-то сказать с явным усилием.

– Матвей, вам нельзя сейчас говорить! Пожалуйста, потерпите.

Но он пытается сжать мои пальцы, подняться, и я вынужден наклониться.

– Карта… – повторял он. Потом я не разобрал – вроде снова – «карта» или что-то похожее. – Двое!

Последнее слово он произнес громче, как если бы его слабый шепот был равносилен крику. После этого все было кончено. Я почувствовал руку на плече: «Сделали что могли, доктор».

Нужно помочь другим. Идя мимо наспех поставленных палаток и разложенных вещей, я вижу сидящего в стороне от всех Беденко. У него нехорошие глаза – мутные желтоватые белки, в которых плавает точка зрачка, крошечная и темная. Мне показалось вдруг, что он смотрит на меня с отвращением и почти с ненавистью.

– Что с вами? Я могу вам помочь как врач?

– Нет, Егор, не обращайте внимания. Я плохо отношусь к крови, не переношу ее вида. Знаете, на войне был… – Он молчал так долго, что я уже собирался спросить у Чекилева его фляжку с коньяком. Пожалуй, коньяк не помешал бы и мне, – …инцидент. С тех пор мне сложно видеть кровь, – у него немного дрожали руки. – Покорнейше прошу прощения, мне сейчас лучше немного побыть здесь. Или, может, вам нужна какая-то помощь?

Я, конечно, отказался. Позже, у костров, разбивали банки с консервами, разогревали их. Казаки запаривали тюрю – кидали в котелок сухари. Кто «побогаче», открывал консервированные щи, тушенку – увесистые желтые банки фабрики «Ф. Азибер». Кадеты с походными мешочками собрались вокруг священника. От него я получил кружку супа из бульонного кубика. Невкусно, но хотя бы горячее.