Черный-черный дом

Я стараюсь сделать вид, будто такая перспектива не кажется мне одновременно лучшей и худшей затеей на свете, но мое сердце снова начинает бешено колотиться, и я чувствую, как краснеет мое лицо. Руки становятся липкими.

– Я не могу. Я здесь с Келли. Мы…

– Господи. – Келли смеется, а группа начинает очень громко исполнять «Отважную Шотландию». – Это твой день рождения. Иди и потанцуй с ним, пока мы все не сгорели от смущения.

Моему лицу становится еще жарче, когда Уилл ведет меня к выложенному плиткой квадрату танцпола и парам, уже образовавшим широкий круг по его периферии. Люди снова смотрят, и от этого я чувствую себя еще более неловко. Уилл берет меня за левую руку, а правую заводит за спину, я чувствую запах его кожи, ощущаю его дыхание на своей щеке, и меня охватывает жуткое подростковое возбуждение, как будто я вот-вот прыгну с обрыва. Это не только смешно, но и тревожно. Один из многих Предупредительных Знаков доктора Абебе для Мэгги – несоразмерное волнение. И плохой контроль над нервами. Хотя я не уверена, что последнее не нечто врожденное.

– Ты знаешь этот танец? – спрашивает Уилл, а я продолжаю стоять рядом с ним как статуя.

– Кажется, да.

Мама учила меня танцевать в саду на заднем дворе в солнечные выходные. Это были танцы из ее детства, как я понимаю: «Лихой белый сержант» и «Военный тустеп». «Обдери иву». Она всегда вела, и в итоге мы неизменно падали на траву в изнеможении и хихикали.

– Если тебе будет легче, – говорит Уилл, пока я украдкой оглядываю всех зрителей и пары, – представь, что здесь только мы.

И как только мы начинаем танцевать, представлять это становится легко. Я помню все па. Я помню, как это прекрасно – танцевать, и никто не может поспорить с тем, что мне это полезно. Движения и повороты кружат и размывают комнату так, что я вижу только Уилла. Я не думаю о тех, кто все еще обсуждает меня, и о том, как мне добиться, чтобы кто-нибудь из них заговорил со мной. Я не думаю ни о докторе Абебе, ни даже о маме. И я не думаю о Рави, который ни разу не заставил мое сердце так бешено стучать. Я расслабляюсь. Позволяю себе улыбаться, танцевать, наслаждаться возможностью держать кого-то за руку. Рука, крепко обхватывающая мою талию, поднимает меня с пола и вертит то в одну, то в другую сторону, доводя до головокружения. К тому времени как музыка заканчивается, мы задыхаемся и смеемся, и я не смотрю ни на кого, пока Уилл ведет меня к паре пластиковых стульев рядом с танцполом.

– Спасибо, – говорю я.

– За что?

Я не отвечаю, и он коротко касается моего колена своим.

– Здесь все – хорошие люди.

– Ладно.

– Боюсь, мне пора идти. Вставать придется на рассвете. – Уилл медленно улыбается мне. – Я уже был на пороге, когда увидел тебя.

От этих слов моя кожа покрывается мурашками, и мне становится еще тревожнее от того, как сильно я хочу, чтобы он остался. А потом понимаю, насколько явственно, должно быть, мое лицо выражает мои чувства, потому что Уилл касается моей руки тыльной стороной кисти – в промежутке между нашими стульями, где никто больше не видит. Я вздрагиваю. Чувствую себя так, словно во всем моем теле остался один-единственный длинный нерв.

– Приходи завтра на ферму, – говорит Уилл, удерживая мой взгляд.

– Хорошо. – Я должна была сказать нет. Или ответить, что он не стал бы просить об этом, если б знал обо мне хоть что-то. Но я не хочу быть такой бестактной. Заносчивой. Или, что более вероятно, просто не хочу говорить об этом вслух – об этом нелепом чувстве. Это предупреждающий знак, по любому определению. Кроме того, Уилл наверняка знает обо мне хотя бы то, что знают все остальные. И все равно просит.

Я едва не выпрыгиваю из кожи, когда оркестр внезапно начинает играть не вальс и не рил, а нечто совсем иное. Музыка буквально барабанит по полу у меня под ногами, в считаные секунды очищая и мои мысли, и танцпол.

– Это «Адский поезд»?

Уилл смеется.

– Донни мнит себя не хуже «Ред хот чили пеппер»… – Он встает. – Доброй ночи, Мэгги. Спасибо за танец. – Еще одна улыбка. – Увидимся завтра.

Я смотрю ему вслед, пока не осознаю это, и тогда заставляю себя встать и быстрым шагом направиться к бару. Келли сидит на табурете, положив ногу на ногу, и ухмыляется, протягивая еще один полный бокал просекко.

– О, подруга, – произносит она с тягучим американским акцентом. – У тебя проблемы.

Я, не отвечая, беру бокал. Выпиваю половину, когда «Адский поезд» достигает грохочущего крещендо.

– Сыграй чертов «Хайлендский собор»[15], – кричит кто-то.

Келли продолжает ухмыляться и подталкивает меня, кивая в сторону молодой женщины, которая все еще сидит с Айлой Кэмпбелл и Фионой Макдональд. Руки незнакомки сложены на груди, а узкое лицо выражает ярость, когда она смотрит в нашу сторону.

– Шина Макдональд хотела заполучить Уилла Моррисона еще со времен Большого взрыва. Она заведует местным магазином – так что остерегайся слабительного в молоке и гвоздей в лапше. – Келли снова смеется. – О боже, я уже говорила, как рада, что ты здесь, Мэгги Андерсон?

* * *

– Мэгги?