Черный-черный дом

– На самом деле это довольно распространенная форма диссоциации. – Я делаю слабый короткий вдох и понимаю, что ужасно нервничаю. Потому что Келли мне нравится, и я хочу ей понравиться. Машинально тянусь к цепочке на шее, прохладный кулон касается моей кожи, прежде чем отпускаю его. – Когда мне было пятнадцать, я наконец набралась смелости и пошла к своему терапевту. Он направил меня к психиатру.

Я думаю о том первом психиатре, о его блестящей лысине, от которой отражался свет. Его сдержанные, вкрадчивые уговоры, которые он с каменным лицом обращал к маме: «Ваша дочь нездорова, миссис Андерсон. Она нездорова уже некоторое время». И мамина ярость, когда мы остались одни, горе и стыд за меня – ее испуганную, доверчивую дочь. «Психические заболевания – это инструмент подавления и невежества. Это способ для мужчин, для общества преследовать нас, называть истеричками. Чтобы держать нас, ведьм, – она выделила это слово, – в клетке».

– У меня биполярное расстройство. Это значит, что у меня бывают маниакальные эпизоды, а затем депрессивные. Мания обычно длится всего несколько недель, если вообще длится. Я слишком много пью, трачу слишком много денег, слишком много говорю, слишком мало сплю. Мои мысли несутся как сумасшедшие. Чувствую себя прекрасно. Как будто ничего плохого больше не случится. – Я устремляю взгляд в стол. – А потом ничего не помню. Люди рассказывают мне, что я сделала или сказала, и я извиняюсь, как будто это от чужого имени, понимаешь? Я не могу это описать. Это то же самое, что и «жаме вю». Как будто это не имеет ко мне никакого отношения. Депрессия длится дольше. Я просто прекращаю заниматься чем-либо. – Моя улыбка кажется неуместной. Кроме сна – им я в эти периоды занимаюсь очень много.

А еще меня не волнует, проснусь ли я снова, хотя я не собираюсь рассказывать ей об этом так же, как и о том, что произошло в крематории.

Когда я замолкаю, тишина становится пугающей. Мое лицо пылает, руки покрываются липким потом.

– Ох, Мэгги, – произносит Келли, крепко и коротко обнимая меня. От нее пахнет мармеладом. – Это так ужасно, сочувствую. А я тут болтаю о перевоплощениях и убийствах, как будто мы в «Днях нашей жизни».

– Нет, всё в порядке. – Хотя я благодарна, когда она отпускает меня. – Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя виноватой. Я имею в виду, со мной ничего страшного нет. Просто… кто-то должен знать. Я должна кому-то рассказать. Так… на всякий случай. Потому что психоз – ну, знаешь, бред или галлюцинации, – это тоже возможно. И потому… на всякий случай, понимаешь, вдруг что…

– О, – отвечает Келли. – Конечно.

– Все не настолько плохо. – Хотя я не знаю, кого пытаюсь убедить. – Я знаю, что делать. У меня есть лекарства, я регулярно сдаю анализы крови, чтобы проверить показатели. И в Сторноуэе есть врач, который согласился понаблюдать за мной, пока я здесь. – Я делаю паузу, борясь с желанием начать крутить в пальцах кулон. – Просто… Я не могу полностью расслабиться, понимаешь? Я не могу полностью довериться себе. – Больше не могу…

– Тогда спасибо, – говорит Келли. На мгновение на ее лице вновь возникает отстраненное выражение, но потом оно исчезает. – За то, что доверилась мне.

И когда она отворачивается, чтобы приготовить пасту, я снова оказываюсь в той маленькой, душной комнате в крематории. Мебельная полироль и вянущие лилии. Мамин гроб на застланном тканью возвышении – открытый, потому что она всегда страдала клаустрофобией; ей постоянно снились кошмары о том, что ее похоронили заживо. Негромкий гул разговоров, редкое откашливание или скрип половиц. А я поначалу ничего не делала, просто стояла и смотрела на возвышение. Смотрела на демона, сидящего на корточках рядом с маминым гробом, – костлявого, безволосого, со слишком большим количеством зубов во рту, похожих на плохие протезы. Слушала, как его когти скребут по лакированному полу на протяжении всех речей и песнопений. А потом, в конце, наблюдала, как он повернулся и ухмыльнулся мне, прежде чем забраться в мамин гроб и попытаться задвинуть его крышку.

Хотя я редко помню то, что происходит со мной в маниакальном периоде, я помню все это. Бледное от пудры лицо мамы, ее тонкие руки, скрещенные на груди. Его запах, похожий на запах гниющих листьев. Тень, которую он отбрасывал на ее желтое шелковое платье, когда забирался в гроб. Я помню, сколько людей потребовалось, чтобы удержать меня, не дать мне вытащить из гроба тело матери. Я помню свои крики. И помню страх. Ничего подобного я никогда не испытывала. Как конец света. Или, что еще хуже, начало нового.

Глава 6

Когда мы с Келли входим в паб через служебную дверь, я замечаю всеобщие – почти осязаемые – усилия не смотреть в нашу сторону, и мне почти хочется рассмеяться. А потом убежать. Вместо этого я так же старательно смотрю на ковер с узором пейсли, пока Келли ведет меня к барной стойке. К тому времени, как мы добираемся до места, негромкий гул голосов возобновляется, хотя я ни секунды не сомневаюсь, что разговор идет в основном обо мне.