Черный-черный дом

Внезапно я вижу маму, сидящую у моей кровати, ночник, освещающий кудрявые пряди волос у ее висков и медленную полуулыбку, которую я так ненавидела. Годы и годы ночей, ее мягких и уверенных наставлений, похожих на сказки перед сном. «Такие, как мы, Мэгги, не могут отрицать свою сущность. Такие, как мы, Мэгги, всегда должны быть открытыми, мы никогда не должны замыкаться в себе. Такие, как мы, Мэгги, должны прислушиваться к своим дурным предчувствиям». Я не хочу, чтобы это было правдой. Но в то же время, боже, я этого хочу. Хочу, хочу.

Я откашливаюсь и прикладываю усилия, чтобы улыбнуться.

– В любом случае на обработку свидетельств о рождении и смерти уйдет не меньше пятнадцати дней, но тогда я буду точно знать фактические даты. И, возможно, узнаю еще что-нибудь, о чем можно будет написать рассказ.

– Ты кого-нибудь обвиняла? – спрашивает Келли после долгой паузы. – Когда была ребенком. Когда ты утверждала, будто ты Эндрю Макнил и будто тебя убили. Ты когда-нибудь говорила, кто это сделал?

– Что? – Я застигнута врасплох. – Нет. То есть… нет, никогда.

– Извини, – произносит Келли, ее щеки розовеют. – Это бестактный вопрос, такие задают журналисты «желтой прессы»…

– Всё в порядке. Если честно, я почти ничего не помню. В основном мне все рассказала мама.

Вот я рыдаю, задыхаясь, сквозь всхлипы выговаривая: «Я… хочу… домой», – а мама стоит на коленях и держит меня за руки. «Хорошо, милая моя, хорошо. Мы поедем домой». Даже в пять лет я понимала, что она это не всерьез. Знала, что она этого не хочет.

Келли наполняет наши бокалы.

– Вместо того чтобы ждать свидетельства, почему бы тебе не обратиться в ратушу в Сторноуэе? Там хранятся гражданские и приходские записи. Мы можем поспрашивать людей сегодня вечером; я уверена, что кто-то поедет туда в ближайшие дни и сможет тебя подвезти. Я бы сама тебя подбросила, но моя машина все еще в мастерской в Тарберте. Думаю, срок ее службы истек, а они боятся мне об этом сказать. – Она ослепительно улыбается. – Но ведь ты все равно расскажешь мне о том, что тебе удастся узнать, ладно?

У меня всегда было мало друзей. В основном потому, что я сама так хотела: я не желала обзаводиться привязанностями и отношениями, которым не смогу довериться. Однажды учитель начальной школы сказал маме, что я «колючая». В итоге она исцарапала ключом его машину. Я не часто раскрываюсь перед людьми, поскольку знаю, к чему это может привести. И это ощущение грязи и зуда всегда было легче пережить в одиночестве. Но Келли другая. Она мне нравится. Я ей доверяю. А после всех наших переписок по электронной почте до моего приезда сюда у меня возникло ощущение, будто я ее знаю. Больше всего я хочу выговориться ей. Хочу хоть раз быть честной. Доктор Абебе мог бы гордиться собой.

Он пришел навестить меня после того, как я провела в Модсли почти неделю. К тому времени меня перевели из отделения интенсивной психиатрической терапии в обычную палату, и, хотя назначенная мне дозировка лекарства была снижена, я все еще ощущала себя кем-то другим. Я не могла ни думать, ни спать. Я просто дрожала, чесалась и смотрела в стену. Когда я увидела доктора Абебе, приближающегося ко мне, – на нем был один из его блестящих, плохо сидящих костюмов, очки в черной оправе, слишком большие для его лица, на котором играла торжественная полуулыбка, – я впервые за несколько дней почувствовала хоть что-то.

«Это халдол, – сказал он, когда я спросила про лекарство. – Они скоро снимут вас с него. Вы вполне здоровы».

«Когда я смогу выписаться?»

«Вы еще не настолько здоровы».

Я помню, как ощутила запах его одеколона, когда он наклонился ближе, – что-то резкое и прохладное; я подумала, не подарили ли ему этот одеколон на Рождество.

«Это был психический срыв, Мэгги. Это серьезная проблема, и от нее нельзя убегать».

«Знаю».

Хотя именно так я и собиралась поступить.

Когда много позже я сказала ему, что поеду сюда, доктор Абебе понял, что лучше не пытаться меня отговорить. Он связался с терапевтом в Сторноуэе, организовал удаленную поддержку, заставил меня дать обещания, которые, как он знал, я всегда старалась выполнять.

«Ты должна рассказать кому-то еще, Мэгги. Кто-то должен знать. И ты должна пообещать мне, что расскажешь об этом».

И когда я заколебалась, его торжественная полуулыбка исчезла.

«Обещай мне, Мэгги. После того, что случилось в крематории, ты должна рассказать кому-нибудь».

Я пообещала.

– Ты слышала о «жаме вю»? – спрашиваю я у Келли. Не жду ее ответа, опасаясь, что у меня сдадут нервы. – Это противоположность дежа вю. Когда я росла, у меня постоянно такое случалось. Это когда что-то или кто-то, что должно быть тебе очень знакомо – например твой дом или твоя семья, – вдруг перестает быть таковым. Ты их не узнаёшь. Они кажутся совершенно чужими. Это ужасное чувство. Как будто мое собственное тело, моя собственная жизнь не принадлежат мне… – Я делаю паузу. – Иногда это заставляет тебя вспомнить то, чего с тобой никогда не происходило. Некоторые люди называют это постсознанием.

– Памятью о прошлой жизни, – подсказывает Келли.

Я киваю.