Черный Ферзь

Дасбут трясся. Содрогался от носа до кормы, и громадные волны прокатывались по корпусу, словно сделанному из желе, а не прочнейшей металлокерамики. Хрустели, сминались и рвались, точно бумажные, переборки. Тяжело подпрыгивали на установочных платформах двигатели, грохоча, будто пара великанов били лодку громадными молотами. Винтовые оси изгибались туго натянутыми луками, а дэйдвудный сальник растягивался и сжимался, как резиновый, глотая порции гноища. Кокон ядерного реактора трепыхался загнанным сердцем, и безжалостные пальцы деформации глубоко пальпировали массивные плиты радиационной защиты.

Воздух в отсеках густел. В нем возникли темные точки, похожие на назойливую мошкару, что сбивалась в плотные тучи, растягивалась по палубам гудящими потоками, роилась, пока не превратились в лабиринт лент, опутывающих внутренности дасбута.

Липкие полотнища сплетались в мышцы вокруг стальных костей и хрящей гидравлики, водоводов, электрошин, шпангоутов. Прорастала паутина сосудов, багровыми фестонами оплетая каждый мускул.

Тончайшие ледяные нити проникали в каждую пору кожи Свордена, как разбухала вбитая в горло плотная пробка слизи, заполняя легкие и желудок, тело теряло ощущение границ, расползаясь по колоссальному кракену, что таился в гнилой бездне гноища.

Малейшее движение порождало боль. Воля отказывалась соединять желание и упрямство с химией и механикой распятого тела, ужасаясь кровавым фонтанам, что били из разверстых артерий и расплывались горячими облаками по заледенелой коже. Кровь тут же впитывалась прозрачными капиллярами, прорисовывая сложный лабиринт сосудов, опутавших Свордена скопищем трупных червей.

— Помоги… — тяжкий хрип, густо замешанный на близкой смерти. — Помоги…

— Все… корм… — то ли смех, то ли агония.

Мир постепенно расширял свои границы. Отсек дасбута раздувался, взмыл подвалок, унося вслед за собой короба проводов и связки труб, обрушились поёлы, уступая место чему-то бугристому, узловатому, живому.

Расправлялись ленты прозрачных мышц с блуждающей мошкарой напряжения, что собиралась там, где дасбут не желал расставаться со своей проржавелой оболочкой. Тогда кристальная чистота мира кракена, лишь слегка подсвеченная розовым, вдруг мутнела, напитывалась мрачной чернотой, уплотнялась до полной непроницаемости, чтобы затем глухо взорваться. Разлетались по пологим кривым листы обшивки, увлекая за собой тучи мусора. Отламывались шпангоуты прочного корпуса, и казалось будто хищники растаскивают останки дерваля, выброшенного на берег. Обломки корабельной плоти медленно погружались в гигантский лес эпителия, почти без следов перевариваясь кракеном.

— Мне больно… Мне больно… Мне больно… — навязчивый шепот тысяч и тысяч глоток. Так стонет мелкая рыбешка, попавшая в ненасытный желудок дерваля, корчась под проливным дождем желудочного сока.

Сворден засмеялся. Ужасно смешно почувствовать себя проглоченным куском мяса. Даже не пережеванным.

Чудесное ощущение. Он, наверное, никогда не переживал такого подъема сил. Почему же другие так страдают?! Ведь боль ушла. Исчезли пределы тела, и жалкий кусок полупереваренного мяса больше уж никак нельзя назвать вместилищем души и разума. Он свободен!

Сворден дотрагивается до щеки Флекиг. Точнее, до того, что осталось от щеки Флекиг. Крупные прозрачные капли стекают по ее телу. Они сочатся из сморщенной воронки над ее головой — кап, кап, кап — упокаивающий дождик, что омывает измученные останки.

Медленно сползая вниз, капли, больше похожие на крупных улиток, постепенно мутнеют, напитываясь частичками тела Флекиг.

— Мне больно… — дрожь сотрясает нагое тело. — Убей… Убей… Убей…

Улитки проложили дорожки среди выпуклостей и впадин — тропинки вьются в скульптурной красоте сжираемой заживо плоти.

— Ты должна жить, — Сворден рассудителен. С этими глупыми девчонками нужно только так. — Ты обязана жить. Здесь вы все чересчур привыкли умирать! — нечто, похожее на нежность, охватывает его истомой.

Темная жижа вытекает из отверстий в теле Флекиг. Сворден сгребает с груди жмень липкой слизи и залепляет раны. Флекиг корчится.

— Так нельзя, — качает головой присевший рядом тощец. — Так нельзя. Еда — отдельно.

Сворден не обращает внимание на крохотное существо. Их много здесь. Они творят ужасные вещи, которые лучше не замечать. Он даже название им придумал — тощецы. Навязчивая деталь пейзажа.

— Он попросил меня найти человека, — Сворден доверительно берет Флекиг за руку. — Думкопф. Ищу человека! Ха! Ты ведь помнишь — тогда мы и встретились? Печальные, печальные обстоятельства, — Сворден скорбно умолкает, краем глаза наблюдая за тощецом.

Тот делает очередную Очень Ужасную Вещь. Впрочем, как всегда. Их репертуар неистощим. Оксюморон. Неистощимые на выдумку тощецы.

— Я выдавал себя не за того, — сказал Сворден. — Я всегда выдаю себя не за того. Даже сейчас. Я — на я. Покрыт непробиваемой броней забытья. Понимаешь?

Назойливая улитка вползла в глаз Флекиг. Заворочалась в глазной впадине, окуталась слизью, протискиваясь внутрь головы.