Черный Ферзь

— Возможно, я так и сделал бы. Сделал, если бы имелась хоть крошечная надежда, что во мне останется что-то человеческое, что я не превращусь в какой-нибудь монокосм с вечной жизнью в неописуемых наслаждениях от плеска звездных морей…

— Сынок, — тяжело выдохнул Вандерер, — если это так, то ты сделал огромную ошибку, — крупные капли пота проступили на обрюзгших щеках.

— Тем, что не захотел плясать под вашу дудку? — ядовито поинтересовалась бывшая жена Сердолика, но Вандерер не обратил на ее слова никакого внимания.

Вытирая пальцами пот каким-то бабьим движением, словно бы размазывая неудачно легший макияж, он не отрываясь смотрел на Корнеола, то ли ожидая небесного грома, испепеляющего отступника, то ли разверстого пекла под его ногами.

— Мы проводили эксперимент по изучению регенерации зажигателей… — наконец сказал Вандерер. — В отличие от других артефактов Вандереров они не восстанавливаются. Мы уничтожили один зажигатель… — здесь он замолчал, как опытный артист выдерживая паузу.

— И что? — спросил Сердолик.

— Через несколько дней после уничтожения зажигателя она… человек, которому он принадлежал, погиб в горах. Лавина обрушилась на группу школьников. Но этот человек оказался единственным погибшим, — сказал Вандерер.

— Случайность, — выдохнул Сердолик. — Это ваши дурацкие интерпретации. Дайте факты воспитателям детского сада, и они сочинят не менее забавную историю… — развел руками Корнеол. — И я… я не собираюсь в горы!

Вандерер молча выслушал его, как обычно слушает строгий родитель наивные оправдания провинившегося отпрыска, отлично понимая, что тот всего лишь храбрится, отчаянно пытаясь пересилить дрожь в коленях и руках.

И Сердолику вдруг пришел в голову дурацкий вопрос — почему у гипотетических создателей этих дурацких зажигателей и у главы компетентных органов одно и то же имя?! Что за прихоть судьбы одарила неведомых чудовищ, давным-давно сгинувших в бездне пространства-времени, и чудовище в обличье человека даже не именем, а каким-то скверным погонялом — то ли намекавшем на их обоюдную неуспокоенность в этом мире, отсутствие корней и ветрил, то ли на холодную отчужденность, ледяное равнодушие интеллекта, что препарирует попавшие на скальпель его познания вещи отнюдь не из интереса, не во имя высокой и, может, гуманной цели, а лишь подчиняясь инстинкту разума, требующего от своего носителя поступать с вещами именно так и никак иначе. А если в этом совпадении таился глубокий смысл, точнее даже не таился, а взывал к каждому, кто хоть раз слышал о Вандерерах и при этом имел сомнительную честь хоть краем уха услышать о железном старце, что твердой рукой правил Kontrollenkomission, ведавшей штатными кострами аутодафе во имя безопасности человечества? Если выцветшими глазами старца на Ойкумену взирало слившееся в монокосм чудовище, из каких-то своих, чудовищных, соображений все же решившее до конца досмотреть незамысловатое, в общем-то, представление под названием «гусеница в муравейнике»?

И словно бы прочитав эти мысли Сердолика, его бывшая жена вдруг отчаянно выкрикнула в столь ненавистное лицо железного старца:

— Я не верю! Чепуха! Ваши обычные бредни о заговоре сверхцивилизации! Параноики! Вас лечить надо! Это же человек! Человек с большой буквы! Личность! Гордое звучание! А вы говорите, что между какими-то дурацкими штуками и Человеком имеется неразрывная связь… Мракобесие! Какая связь?! Только в вашем извращенном умишке каждый человек всего лишь винтик… функция… шестеренка в бездушном механизме! Поэтому вам и нужны всякие флакши-макши… вам кровь нужна! Вам плевать на богатый внутренний мир, на Высокую Теорию Прививания!

Глава тринадцатая. ГИФФЕЛЬ

Они шли по болоту пока мировой свет не угас полностью. Однако промозглая густая темнота тут и там разбавилась огнями на вершинах причудливо изогнутых растений. Свет сочился сквозь плотную сморщенную кожуру стручков, и если приглядеться, то можно было увидеть, что они пронизаны густой сетью капилляров, внутри которых невидимое сердце гоняло зеленоватую кровь.

Сворден Ферц походя потрогал один из таких стручков и тут же пожалел об этом — ощущение такое, будто коснулся готового вот-вот лопнуть нарыва, где под твердой оболочкой скрывалась горячая, переливчатая гнилостная масса.

Сказать, что они шли, — преувеличение. Скорее, брели. А еще точнее — тащились, увязая по щиколотки в густой творожистой грязи, спотыкаясь о кочки и чуть ли не поминутно останавливаясь — отдышаться, соскрести с ботинок неподъемные наслоения спутанной травы, мочалистых корней, обильно сдобренными всякой здешней нечистью — букашками и червяками. А если говорить совсем без обиняков, то тащились только они с Хераусфордерером, как два огромных танка, невесть как занесенные в здешние гиблые места, оставляя после себя широченную колею, медленно заполняющуюся водою.