Черный гардемарин, судьба и время

«Ты, братец, совесть имей, – останавливает его всякий раз папа, – я тебе не братья Савины и не отец Иоанн Кронштадтский, миллионами не ворочаю. Сколько просишь?».

Коровкин скребет в затылке: дескать, уже пошли «дождя», к 15-му числу августа публика окончательно разъедется, а мадам Верзина в этот год опять не жертвовала; она, понятно, вдова, живет в скромном достатке…

«Пятьдесят копеек», – вставляет мама.

Степан Коровкин деланно вздыхает и достает тетрадку из-за голенища сапога: на что записывать денежное пожертвование? На содержание хоругви-знамени или на сооружение киота с носилками для иконы преподобного Нила?

«Пиши в свою хоругвь!» – диктует отец.

«Пишу».

«Пиши два раза! По 50 копеек».

«По 50 копеек оба раза?».

«Оба».

«От кого указать?».

«От неизвестного лица».

«Оба раза?».

«Оба».

«Ну, я тогда к мадам Верзиной не иду?».

«Не ходи, она уже уехала».

Каждое лето завершается визитом Степана Коровкина.

Славные кравотынские персонажи – матросы, избороздившие немало морей, повидавшие немало стран и всюду мерившие иноземную жизнь своей деревенской меркой, с единым выводом: «Нет, это не то, что у нас на Селигере». За морем бабы не те, что на Селигере; избы не те, что на Селигере; куры не те, что на Селигере; язык не тот, что на Селигере… Неунывающие критики иных берегов!

Слухи и вести из Петрограда

В Халилу из карантина в Териоках прибыла новая партия семейных беженцев. Мест в санатории уже нет и Красный Крест снял им комнаты в избах крестьян. Харчатся в столовой санатории.

Среди них я встретил инженера П., знакомого мне по Петрограду. Жену его вначале не узнал: прежде была толстушка и хохотушка.

Оба говорят, Петроград живет исключительно слухами: из советских газет ничего не узнать, даже погоды; переписка с заграницей и получение иностранных газет Смольным по-прежнему запрещены. При скудости реальных известий в городе сплошное богатство воображения. Одну неделю питерцев охватывает слух, будто вот-вот войдут англичане. В другую неделю, напротив, «самые достоверные» слухи о подходе немцев. В третью сообщают, что белые уже на Пулковских высотах и Смольный готовится к эвакуации в Москву, а наш Северо-Западный край отпускают из Советской России вслед за Финляндией.

Хороший, даже самый нелепый, слух пройдет – публика ходит с просветленными физиономиями. Кто на советской службе – сидит и трясется от страха: опять же слухи, якобы правительством будущей Русской Северо-Западной республики составлены расстрельные списки; де, в списках даже артист Шаляпин.

Инженер полагает, пакостные слухи о кровожадности белых распускают сами большевики, чтоб еще более запугать петроградцев.

Говорят, в петроградской публике в целом смятение.

Жена инженера: «Никто ничего не понимает! Никто. Что делать? Ждать белых или устраиваться самостоятельно? Лично я никого не осуждаю; нет, никого!».

Дамы беженки травят друг дружке душу – тяготами петроградского быта: водопустные дни сократили до двух в неделю, мытье белья роскошь, химические чистки одежды закрыты; некоторые жильцы вовсе не топят ни единой комнаты в квартире: во дворах теперь щепки не найдешь, скамейки в парках и заборы окончательно разобраны на дрова; дошло до того, что ломают мебель и жгут старые книги. Повсюду в Петрограде нечистоты, в парадных запах отхожего места; публика панически боится повторения летней холеры 1918 года. Петроград – во всех смыслах угроза жизни, а Смольный в управлении городом ни на что не способен, кроме как на умножение своих штабов, контор, подотделов и совслужащих – в геометрической прогрессии…

Офицеры решили организовать концерт в пользу новоприбывших беженцев. Обсудив программу, сошлись на старинных песнопениях русского воинства, при том дав зарок более не вопить «Вещего Олега», от которого стонут уже и сами стены санатории.

Теперь за стеной репетируют:

Помню, как в корпус, в путь далекий,

мать провожала меня:

«Сын мой, учися, молись за царя», –

так повторяла голубка моя.

«Будь государю ты верным слугой,

Твердо за веру, за родину стой.

Смерть за отчизну завидная доля», –

Так говорил отец мой родной.

Кадетский марш. Само собой, нахлынули и следующие лирические воспоминания. Первый кадетский корпус и первый день в корпусе! 1909 год, 15-е число августа…

Часть II Первый кадетский корпус

Рассадник великих людей

По нотам старинного кадетского марша – учись, молись, будь слугою Государю – и разыгрывалась в нашем семействе сцена провожания сынка Павленьки в корпус. С заменой одной подробности: путь до корпуса далеким не был. От нашего дома у Калинкина моста через Фонтанку – на Васильевский остров, на другой берег Невы на трамвае – всего около получаса.