Черный Иркут

— У меня вот здесь в столе лежат шесть вариантов, — сказал он. — Шлют со всей России. Одна авторша прислала жизнеописание, вернее — сю-сюли, про сына деревенского дьячка, который прославился тем, что осчастливил туземцев в Америке. Я не знаю, о чём будешь писать ты: об иркутских купцах, пьющих дьячках, о войне, — мне это неважно, — директор расстегнул рубашку и почесал свою волосатую грудь. — Погодин написал пьесу о кремлёвских курантах, и они зазвонили на всю Россию. Вот что такое война? Война — это оборванные связи. Когда раздаются первые выстрелы, начинается настоящая драматургия.

Его предисловие мне понравилось: директор давал не шанс — фактически карт-бланш, чтобы проверить, на что я способен в честной конкуренции с другими авторами. Желая поддержать меня, директор добавил, что помнит и ценит мою повесть «Приют для списанных пилотов». К моменту разговора в народном театре уже была поставлена моя пьеса «Уроки сербского». За неё мы с главным режиссёром театра Михаилом Стеблевым получили диплом международного театрального фестиваля, проходившего в Москве, с формулировкой «За братство славянских народов».

И тут новое лестное и неожиданное предложение. Прилетев в Москву, я поехал в миссионерское общество, там мне дали кое-какую литературу об Иннокентии; затем я съездил в книжное подворье при Сретенском монастыре, купил книгу Ивана Барсукова о жизни и деяниях святителя Иннокентия.

Знакомясь с жизнью Вениаминова, я сделал для себя несколько открытий. Ещё в молодости, когда я летал в малой авиации, наш самолёт базировался на аэродроме в Анге. Каждый день, собираясь на полёты, мы ходили мимо дома, в котором родился и некоторое время жил Вениаминов, ставший впоследствии святителем и главой Русской православной церкви. Дальше — больше. В городе, куда его отправили на учёбу, он учился в той же школе, в которой я проучился свои первые четыре года. Только в моё время это уже была самая старая в городе начальная школа при монастыре, а не духовная семинария.

Дочитав до конца книгу Барсукова, я понял, что прикоснулся к жизни сибирского самородка, который и печи клал, и часы делал, при необходимости мог и музыкальные духовые инструменты изготовить. Но истинная мощь его личности заключалась в ином: он сумел понять значение слова Божьего и донести его до диких племён далёких Алеутских островов. Иннокентий в совершенстве овладел языками туземцев и смог стать для них простым и близким человеком, за которым они были готовы идти хоть в огонь, хоть в воду. А его краеведческая книга «Записки островов Уналашского отдела» стала известна всей читающей России; язык автора, его наблюдательность привели в восторг Николая Васильевича Гоголя.

Но больше всего меня поразила его государственная позиция в отношении восточных территорий. Именно он благословил генерал-губернатора Николая Николаевича Муравьёва на занятие Амура — человек духовный, миссионер, сделавший, пожалуй, больше всех для приобщения коренных народов далёкой Русской Америки, Якутии и Амура к православной церкви. Во время Крымской войны, которая стала фактически мировой войной Запада против Российской империи, в Аяне высадившиеся с кораблей англичане объявили, что берут его в плен. И тут произошло невероятное. Те же англичане были настолько обескуражены самообладанием Иннокентия, видом его могучей фигуры, спокойным голосом, что, попив с ним чаю, оставили в покое не только его, но и сам посёлок. Более того, освободили уже захваченных под Петропавловском-Камчатским пленных.

Я сидел в тесной комнатке, в женском халате, пил горячий чай, встречаясь с Валиными глазами, гадал, чем же в театре занимается она. Когда мы раньше встречались при выполнении рейсов на Север, она рассказывала о полётах в составе других экипажей, изображая в лицах, верно передавала характеры моих коллег. Была она наблюдательна, остроумна, и я всегда говорил, что ей бы не в стюардессы, а в артистки.

Нам в небе стюардессы создали уют,
Который дома нам не снился.
В полёте чай и кофе подают
Прелестные Солохи-проводницы.

Согреваясь чаем, я, с удовольствием вспоминая прошлые времена, напевал про себя ту Валину песню, смотрел, как у неё из-под утюга вылетают клубы пара, и размышлял над превратностями судьбы. Ещё полчаса назад я не мог вообразить, что окажусь в этом своеобразном приюте для списанного пилота и бывшая стюардесса будет сушить мою одежду.

Она отутюжила мой пиджак, набросила его себе на плечи и принялась за брюки.

— Я бывших лётчиков узнаю сразу же, — улыбнувшись, сказала она. — По штанам. Пиджак можно заменить, но лишить бывших лётчиков привычки к синим штанам — всё равно что лишить младенцев памперсов.

Я промолчал, намёк на памперсы был ударом под дых, но возражать не имело смысла; что и говорить, дождь промочил меня до трусов.

Галлы сбросили штаны,
Тоги с красным им даны, —

отшутился я, вспомнив высказывания римских сенаторов о варварах.